Свен Хассель - Направить в гестапо
Когда унтершарфюреры СД впервые приехали отвезти Ольсена на допрос к Билерту, они взглянули на его разбитое лицо с распухшим носом и расхохотались до слез.
— Что это с тобой? Скатился по лестнице, да?
Штальшмидт серьезно объяснил, что лейтенант подвержен дурным сновидениям и во время одного из них упал с койки, что лишь усилило общее веселье.
— Подумать только, — заметил один из шарфюреров, утирая глаза, — сколько твоих заключенных ухитряется падать с коек — странно, что ты не привязываешь их на ночь. Для собственной же пользы, само собой…
На стене камеры Ольсена один из его предшественников нацарапал на стене несколько трогательных обращенных к сыну строк, прощался с ним и поручал его заботам мира. Оберст Эрих Бернет, 15.4.40 г. Лейтенант Ольсен задумался о том, что сталось с оберстом Эрихом Бернетом, и настолько ли взрослый его сын, чтобы ему об этом сообщили. Отсюда мысли его перешли к своему сыну, Герду, которого мать и ее родня определили в национал-социалистический учебный лагерь возле Ораниенбурга. Ольсен прекрасно понимал, что едва его не станет, руководители гитлерюгенда, не теряя времени, отведут сына в сторонку и отравят память о нем. Может быть, уже принялись за эту задачу. «Твой отец был изменником, твой отец был врагом народа, твой отец предал свою страну». А потом его свойственники, самодовольные, чопорные Лендеры, всегда относившиеся к нему неодобрительно. Ему представился голос фрау Лендер, звенящий от радости при вести о его смерти. Изменник своей страны, он плохо отзывался о фюрере, и в ее представлении он будет не лучше сексуального извращенца или убийцы. Она все расскажет о нем, понижая голос, своим элегантным приятельницам за чашкой вечернего чая. Будет поносить его за то, что тот навлек такой позор на семью, и, однако же, станет рассказывать, бывая в гостях, эту историю неделями.
У лейтенанта Ольсена начало появляться ощущение, что он уже мертв и забыт. Ему было уже все равно, что станется с ним — он не страшился смерти, чуть ли не приветствовал эту возможность избавления от боли; но все-таки было тяжело сидеть в одиночестве камеры и думать о мире снаружи, смеющемся и плачущем, сражающемся и забавляющемся, совершенно не знающем о его существовании. До чего же легко уйти в небытие! Как быстро люди забывают, как мало принимают к сердцу…
А потом к нему однажды явились посетители. Старик с Легионером пришли повидать его, и завеса сразу же поднялась — он уже не был призраком, он снова стал частью мира. Пусть он не может выйти и присоединиться к ним, но они по крайней мере о нем помнят. И хотя ни Старик, ни Легионер не могли освободить его или изменить его конечную участь, он теперь знал, что жестокое обращение с ним не останется неотмщенным. И от этого становилось легче на душе. Было какое-то удовлетворение в сознании того, что те, кто глумился над тобой, унижал тебя, бил до полусмерти, приговорены к отмщению и об этом даже не догадываются.
Невысокий Легионер видел всех троих — Штальшмидта, Штевера и Грайнерта. И запомнит. Легионер всегда все запоминал.
Штевер присутствовал с начала до конца этого визита и поймал себя на том, что странно обеспокоен внешностью Легионера. Он сперва сделал попытку присоединиться к разговору, но Легионер холодно послал его к черту. Проглотив обиду, Штевер хотел угостить их сигаретами, хотя курить строго запрещалось. Все трое отвернулись, даже не поблагодарив.
Перед уходом Легионер поглядел на Штевера сощуренными, оценивающими глазами.
— Ты Штевер — так? Тот детина в кабинете, с тремя звездочками на погонах - это Штальшмидт? А тот твой приятель, с которым я видел тебя, когда мы входили — у которого изогнутый нос — его фамилия Грайнерт?
— Да, — ответил Штевер, недоумевая, какое это имеет значение.
— Отлично. — Легионер кивнул и очень неприятно улыбнулся. — Отлично. Запомню. Я никогда не забываю фамилий. И лиц. Пока.
И пошел по коридору к наружной двери, мурлыча песенку. Достаточно громко, чтобы Штевер мог разобрать слова: «Приди, приди, приди, о Смерть…»
Штевер неторопливо вернулся к камере лейтенанта Ольсена. Легионер вывел его из душевного равновесия. В этом человеке было что-то пугающее. Сев на край койки, Штевер взглянул на лейтенанта.
— Этот невысокий парень, — осмотрительно заговорил он. — Этот невысокий парень со шрамами по всему лицу — он твой друг?
Лейтенант Ольсен молча кивнул. Штевер нервозно подергал себя за мочку уха.
— Неприятный тип, — заметил он. — Вид такой, будто он зарезал бы свою бабушку за половинку сигареты. Меня аж холодная дрожь пробрала. Не удивлюсь, если он какой-то псих. Возможно, ему место в сумасшедшем доме. Не понимаю, как вы, офицер, можете быть с ним близки.
Лейтенант Ольсен пожал плечами.
— Я не близок с ним. С Легионером никто не близок. Он, что называется, волк одиночка — у него только один настоящий друг, и это смерть.
— Как это — смерть? — Штевер содрогнулся. — Не понимаю. Он убийца или что?
— При определенных обстоятельствах. Известно, что он убивал тех, кто нарушал его личный моральный кодекс. Несколько отличный от моего или твоего. Прежде всего, более жесткий. Легионер не принимает никаких оправданий. Он сам назначает себя судьей и палачом. Вот один из пунктов его кодекса: человек не должен судить, если не готов сам привести в исполнение приговор, который выносит — а Легионер всегда готов.
Штевер утер пот со лба.
— Таким людям нельзя давать воли. Жуткий тип. Я видел в РСХА нескольких образин, но им далеко до твоего приятеля. От одного взгляда на него по телу мурашки бегут.
— Не красавец, тут я согласен с тобой, — улыбнулся Ольсен. — Но у него есть своеобразное обаяние, тебе не кажется?
— Какое там к черту обаяние! — сказал Штевер. И с внезапным испугом спросил: — Послушай, тебе не кажется, что он имеет что-то против меня, а?
— Откуда мне знать? — ответил Ольсен. — Он не посвящает меня в свои секреты. О планах Легионера узнаешь только в последний момент. Ты, Штевер, мог заметить в нем еще кое-что: он ходит по-кошачьи. Совершенно беззвучно. Правда, у него резиновые сапоги, но дело не только в этом. Легионер выработал такую походку за много лег. Может подойти к тебе со спины по гравийной дорожке, покрытой хворостинками и битым стеклом, и ты не услышишь этого — до последней секунды.
— Но ведь, — сказал Штевер, слегка осмелев, — ему вроде бы не с чего иметь на меня зуб. Раньше я его ни разу не видел и не хочу больше видеть. — Он снял каску, вытер пот с головы и надел снова. — Я всего навсего обер-ефрейтор, — раздраженно сказал он. — И не отдаю здесь приказов. Я просто мелкая сошка и должен их выполнять.
— Конечно, — согласился Ольсен с утешающей улыбкой. — Можешь не объяснять. Тебе не доставляет удовольствия бить людей ногами в живот, но все-таки приходится…
— Вот именно, — сказал Штевер. И подался вперед. — Вот что я скажу тебе, лейтенант. Здесь опасен Штальшмидт. Он штабс-фельдфебель и заправляет всем. Так что если этот тип со шрамами хочет выпустить кому-то кишки, окажи мне услугу, скажи ему, пусть охотится за Штальшмидтом, ладно? Его зовут Мариус Алоис Йозеф Штальшмидт, и он сволочь. Ты совершенно прав, лейтенант, мне тяжело видеть, как избивают до полусмерти людей. Особенно офицеров. Но что я могу поделать? Я всего навсего обер-ефрейтор. Собственно говоря, я подумываю подать рапорт о переводе отсюда. Осточертела эта тюрьма. Кроме того, здесь напрашиваешься на неприятности, так ведь? Кое-кто из тех, кто попадает сюда, выходит на свободу. Не так уж часто, но бывает. А те, кто попадает в штрафные полки? Само собой, кое-кто из них уцелеет, верно? И держу пари, в один прекрасный день они вернутся сюда потолковать со Штальшмидтом. Тут уж я предпочту находиться где-то в другом месте. Они ведь могут не знать, что я просто выполняю приказы. Ты не знал, пока я не сказал, верно?
Лейтенант Ольсен сдержанно покачал головой. Штевер неожиданно встал.
— Вот, смотри, я покажу тебе. Меня перевели сюда из кавалерийского полка в Париже. — Он достал служебную книжку и протянул лейтенанту. — Видишь? Двенадцатый кавалерийский. А потом сучье начальство отправило меня в это проклятое место — я не хотел ехать, даю слово. Только от меня ничего не зависело, так ведь? Я часто просил о переводе, поверь, но что делать, Штальшмидт не хочет меня отпускать, он привык ко мне, и я ему нужен — к примеру, если забьет кого до смерти, мое дело помочь ему оправдаться. Быть вроде как свидетелем. Объяснить, что это произошло исключительно в самообороне и все такое.
— Понятно. — Ольсен вернул ему служебную книжку. — Скажи, Штевер, ты не веришь в бога?
На лице Штевера появилось настороженное выражение, словно он заподозрил в этих словах какой-то подвох, какой-то двойной смысл.
— В общем то, нет.
— Когда-нибудь пробовал молиться?
— Ну… — он с неловкостью переступил с ноги на ногу, — было раза два. Когда сидел по уши в дерьме и не видел никакого выхода — только не скажу, что от этого было много проку.
