Владимир Першанин - Командир штрафной роты
Имелись сведения, что городок жителями покинут, а прикрытие насчитывает человек сорок. Лихой командир разведгруппы переоценил себя. Его американский бронетранспортер с крупнокалиберным пулеметом и один мотоцикл были сожжены, а бойцов добили огнем с чердаков и из окон.
Если получили приказ, надо выполнять. А меня тоска заела. Один я из старых взводных остался, старшину убили, моего помкомвзвода Леонтия Беду тяжело ранили. Скоро и моя очередь…
— Выше голову, Николай, — хлопнул меня по плечу капитан Илюшин. — Все будет нормально.
Обсудили направление и осторожно двинулись вперед. Шли, прижимаясь к домам и заборам. Вдруг, почти одновременно, ударили наши пушки и минометы. Потом совсем рядом заработал немецкий пулемет. Стреляли по нашему взводу, но не слишком точно. Немцы засели в большом двухэтажном доме. Дом окружили и открыли по окнам огонь. Ответными очередями ранили двоих бойцов. Я собрал человек пять поопытнее. Дав команду остальным продолжать огонь, стали забрасывать окна гранатами. Кто-то сильно нервничал. Граната ударила в простенок и, отскочив, взорвалась недалеко от меня. Хорошо успел броситься на землю.
Через выбитую дверь ворвались в дом. Возле лестницы, ведущей на второй этаж, я увидел тяжело раненного немецкого солдата. Он был весь в крови, мундир изорван осколками. Уже немолодой, лет сорока, испуганно смотрел на меня. Я на несколько секунд застыл возле него. Опасности он не представлял, но вынырнувший следом Грищук с ходу прошил его очередью.
— Очухается и влепит в спину, — коротко пояснил он.
Рядом с фрицем лежал автомат. Возможно, Грищук был прав.
Я приказал ему с отделением очистить первый этаж, а сам взял четверых и побежали по лестнице на второй. Чувствовал, что сейчас с немцами столкнемся. «Гранаты!» — крикнул. Может, еще что-то кричал или ругался, не помню.
Бросили: кто одну, кто две гранаты. Грохот, крики. На полу стекло хрустит, и кто-то жалобно ойкает: «Мамочки… убили…» Побежали по второму этажу, стреляя налево и направо. Перескочил через убитого немца, увидел, как из-за двери ствол высунулся. По нему двое или трое сразу ударили очередями, только щепки полетели от двери. Ворвались в угловую комнату, там пулемет и двое немцев. Тот, который их прикрывал возле двери, уже мертвый лежал. Обернулись они от пулемета. Поздно. Выпустили по ним остатки магазинов, не жалея патронов. Злые были. Даже кожух у пулемета издырявили, вода струйками бежит и с кровью смешивается. Пулемет у них старый был, МГ-08 системы «максим». На наш родной «максим» похож, только на треноге и с раструбом на конце ствола. Такие пулеметы попадались редко. Видно, современного оружия у немцев уже не хватало. Пулемету было лет сорок.
В этой большой комнате собрался весь взвод, снаружи оставили пост. Джабраилов, мой помкомвзвода, доложил потери. Трое убитых, все новички, и пятеро раненых. Паша Митрофанов бледный, с перебитой кистью. Его быстро перевязали, наложили дощечку вместо лубка.
— Товарищ лейтенант, я же не нарочно. И тогда, в первом бою ранили, и сейчас, после санбата, опять сразу под пулю попал. Я же не воевал, ни одного немца не убил.
Был Паша как не в себе. От боли, возбуждения. Когда знакомились, у него одна мечта была — домой хоть каким вернуться, а сейчас плакал.
— Не болтай ерунды, Павел! Воевал ты смело, а пуля не разбирает, кто в первом бою, а кто в последнем. На медаль тебя представлю, «За отвагу».
— Руку починят, и под Берлином нас догонишь, — поддержал меня Сочка.
И я, и Сочка видели, что Паша Митрофанов наверняка останется без руки. Вернее, без кисти. Пуля раздробила сустав, и кисть висела на сухожилиях. Напряжение боя у меггя переходило в тоскливое ожидание чего-то плохого. Может быть, Павлу и повезло. Он останется жив, а что будет со мной, одному богу известно. Выбили почти целиком мой первый взвод. За каких-то пятнадцать минут я потерял убитыми и ранеными едва не треть вновь пополненного взвода, а городок еще не взят. Надо идти дальше.
До вечера мы вышибали немцев из городка. Рота потеряла еще несколько человек. Ночью фрицы исчезли, а на следующий день, 28 сентября 1944 года, я был тяжело ранен. Крепко уделал меня немецкий пулеметчик. В сохранившихся медицинских справках написано так: «Сквозное пулевое ранение левого плеча с повреждением кости». А если проще сказать, пуля раздробила кость посредине между локтем и плечом. Я потерял сознание. С трудом вспоминалось, как меня несли, уже перевязанного с лубком на левой руке.
Что-то кричал водителю «студебеккера» Тимур Джабраилов, когда меня и других раненых грузили в кузов. Сквозь шок начинала пробиваться сильная боль. Я попросил водки и, с усилием сделав несколько глотков, заснул или потерял сознание. От тряски, казалось, рука разломится на части. Рядом стонали и матерились другие раненые. Я хотел обругать водителя, но не хватило сил. Потом лежал на соломе в палатке, накрытый брезентом. Было холодно, я стучал зубами и ждал, когда кончится бесконечная ночь. От старых солдат не раз слышал, что если тяжело ранен, ночью спать опасно. Очень просто умереть во сне. Мне не давала заснуть боль. Санитары перешагивали через меня, как через бревно, уносили, приносили раненых.
Потом приспичило по нужде, и я пополз к выходу, прокладывая дорогу здоровым локтем. Кто-то меня обматерил, кто-то лягнул, но я справил за палаткой нужду и, когда вполз назад, сразу провалился в сон. Утром осмотрели рану, но операцию делать не стали, повезли в армейский госпиталь. Когда привезли, повязка сплошь намокла кровью, а я от слабости даже фамилию назвать не мог. Операцию делали под общим наркозом, а всего в разных госпиталях пролежал я четыре с лишним месяца. Сделали повторную операцию, но рана продолжала гноиться, выходили мелкие осколки кости. Был период, когда руку хотели ампутировать. Врачи спорили между собой. Мое мнение никто не слушал, согласен я или нет. Все же решили лечить дальше. Сыграл роль приказ Верховного, не знаю уж когда изданный, делать меньше ампутаций и возвращать в строй как можно больше военнослужащих.
Последний месяц я лежал в городе Ивано-Франковске. Местные жители называли его по старой привычке Станислав, как он именовался до 1939 года. В январе 1945 года западные украинцы полностью забыли про немцев, с которыми они воевали после отказа Гитлера признать их независимость в 1941 году. Переключились на наших офицеров, солдат и своих же земляков, поддержавших вернувшуюся советскую власть. По слухам, на горных дорогах вовсю хозяйничали бандеровцы, оуновцы. Я плохо разбирался в сплетении политических сил Западной Украины. Но даже в Ивано-Франковске, где стояло много наших войск, размещались штабы и всякие тыловые службы, нередко случались нападения на патрули и припозднившихся офицеров.
Со мной в палате лежал старший лейтенант-минометчик. Ранили его в октябре, лечился, а когда выписался и уезжал в часть, снова был ранен в нескольких километрах от Ивано-Франковска. Машину обстреляли из пулемета, и старлей получил новое ранение — в грудь.
— Еще повезло, — рассказывал он. — Нас в «студере» человек тридцать набилось, автоматы только у водителя да у двоих охранников. Пока мы из своих ТТ да «вальтеров» пуляли, машину, как сито, издырявили. Восемь трупов и вновь раненных полтора десятка. Накрыли потом ту банду.
— Накрыли, — усмехнулся капитан постарше. — Слышал, собрали заложников, на кого стукачи указали, да постреляли. А бандеровцев в горах попробуй найди. Снег под два метра.
В тот раз я стал свидетелем ожесточенной ругани в палате. На капитана ополчились почти все раненые. Капитан был по-своему прав. Видать, исправный командир, всегда побритый, с орденом, нашивкой за ранение, любивший читать книжки. Но обрушились на него мужики, раненные не раз и не два, потерявшие братьев, отцов.
— Культурный! При штабах небось околачивался, не видел, как нашего брата сотнями в братские могилы кладут.
— Бандеру пожалел! — крикнул еще кто-то.
А один из раненых, хвативший с утра спирта, швырнул в рассудительного капитана костыль. Не знаю, кто был тот капитан. Кажется, как и мы все, из фронтовиков. Но не до конца заразившийся злостью. Врачебное начальство от греха подальше перевело капитана в другую палату.
Во второй половине января несколько офицеров, и я в том числе, попросили перевести нас в один из частных домов, недалеко от госпиталя. Надоела теснота, лежали и по десять, и по двадцать человек в палатах. Хотелось пожить на свободе. Дом был двухэтажный, с высоким забором и садом. Хозяева сбежали. Здесь лежали человек восемь выздоравливающих офицеров. Поддерживали порядок и топили печи двое солдат, готовящиеся к выписке или комиссии на инвалидность.
Конечно, жить в доме было удобнее. Широкие кровати, диваны, ковры. Никто нас не опекал. В госпиталь ходили на перевязки, процедуры, на завтрак и обед. Ужинали чаще всего компанией, и офицеры, и наши двое добровольных санитаров-рядовых. Что повкуснее, приносили на ужин из госпиталя, а в основном офицеры скидывались и покупали у местных жителей картошку, яйца, овощи и, конечно, вино или самогон.
