Гильза с личной запиской - Валерий Дмитриевич Поволяев
Бок свой кабан не подставлял, опытный был… Второй выстрел Микулин сделал, когда секач находился уже метрах в десяти от Анисимова, приготовившегося спрыгнуть вниз, в яму с «боцманенком», иного выхода у него не было.
Секач поддел на клыки что-то невидимое, резким движением вскинул голову, перебрасывая опасного невидимку через себя, и малого мгновения этого хватило, чтобы охотник послал пулю в обнажившуюся шею кабана.
Тот захрипел сдавленно, взнялся над самим собою и, будто конь, поднялся на задние ноги, раздвоенными передними копытами скребнул по воздуху, к хрипу добавился визг, кабан зашатался и боком, плюясь кровью, всадился в отвердевший снег, задергался, разбрызгивая красную кашу по сторонам, сполз к краю ямы и рухнул вниз, к «боцманенку».
– Н-ну и ну… – Анисимов неверяще покрутил головой, словно бы и не с ним это произошло, а с кем-то другим, и не в яви, а в странной одури. – Обстановка, как на войне.
– Хуже, – сказал ему Микулин, – на войне противник не хрюкает…
– Не умеет, потому и не хрюкает. – Анисимов снова сделал головой несколько круговых движений. – Вот диво – искры из глаз сыплются. Старость, что ли?
– Не ты один такой, Толя.
– Но даже среди одногодков кто-то бывает старее, кто-то моложе. Все зависит от организма, от дыр и прорех в нем… Как там наши загонщики? Догадаются ли свернуть сюда?
– Где Шарабан, там промахов не бывает. Мозги у него работают без скрипа.
Анисимов поводил стволом «маверика» перед собой, словно бы прощупывал неким техническим прибором яму. Секача Микулин припечатал основательно, а вот «боцманенок» еще ворочался, хоркал жалобно на дне ямы, и Анисимов невольно поморщился: жаль, что не удалось уложить его с одного раза. Чего зверь мучается?
Микулин все понял, сбросил лыжи. Постоял на краю ямы, заглянул вниз. Спросил спокойно, глуховатым, словно бы придавленным простудой голосом:
– Кто этого матроса добивать будет? Пушкин? – вид у Микулина был недовольный: подранок на охоте – это халтурная работа, добивать раненых зверей всегда бывает жалко, даже очень жалко, у некоторых слабонервных охотников начинают блестеть глаза и дрожать губы.
– За Пушкина можешь быть спокоен, – ровным тоном отозвался Анисимов, – я накосячил, я и исправлю косяк.
Загонщики появились через десять минут, к этой поре «боцманенок» уже перестал стонать, дошел на дне ямы до последней черты и сморился. Секач же больше не шевелился, Микулин припечатал его прочно – опытный был стрелок.
Увидев яму, вобравшую в себя целое кабанье семейство, Жигунов даже за голову схватился, поскреб ее пальцами:
– Ну вы и даете! Как же мы их наверх вытащим?
Вечером жарили свежую печенку и варили шурпу. Шурпу варили, естественно, не все – только Микулин; к новенькой ведерной кастрюле он никого не подпускал. Пограничники тем и отличаются от других родов войск, что, демобилизовавшись, возвращаются домой хорошими поварами.
Не на всех заставах были такие опытные поварихи, как на заставе номер восемь – их родной заставе, имелись и такие заставы, где поваров воспитывали в своих собственных рядах, и выдвиженцы эти добивались таких высот, что их можно было брать на работу в московский ресторан «Прага» подручными тамошнего главного повара – великого кудесника, как традиционно считали москвичи. Хоть один раз в жизни, но каждый пограничник, как считал Микулин, обязательно варил шурпу.
А шурпа – это вершина поварская, чтобы достичь ее, надо съесть столько соли, сколько даже лошади не едят за всю свою жизнь.
Баська не отходила от Микулина, сидела подле его ног и облизывалась, – жаренную с луком нежную печенку она уже попробовала, и в количестве достаточном, а вот шурпу – нет. Живот у нее уже был набит, как барабан, в него не могло вместиться ни крохи, но это ничего не значило, для шурпы она найдет место и в чересчур набитом брюхе.
– Командир, мяса у нас переизбыток, – как всегда, влез с инициативой неугомонный Шарабан, – надо бы на заставу отвезти половину…
– Надо бы, да только мы сейчас к ним не пробьемся – все засыпано снегом.
– А если на «буране»?
– Сдохнет на середине пути.
– И что же, мясо наше, с трудом добытое, не дойдет до мужиков?
– Мясо до марта будущего года сохранится, ничего ему не сделается.
– Не понял.
– И понимать, дорогой Серега Николаич, нечего. Мясо домашнего теленка или порося через несколько дней уже начинает припахивать, а мясо дикого зверя, которого не помоями поили и кормили не кислыми объедками, – живет, не портится, не поддается никаким запахам несколько месяцев. Надо только присолить его чуть, подкоптить, если есть такая возможность, и все – до самой весны ему ничего не сделается. Дикое мясо – это дикое мясо, оно долгоиграющее. – Микулин опустил в кастрюлю деревянную лопатку, выструганную Семенычем из кедрового полена, помешал варево: как бы не пригорела кабанятина… А потом жесткое мясо варить надо долго, это все равно, что варить дерево: варишь его и не знаешь, будет мягким или нет.
– Ну и когда шурпа будет готова?
– Когда будет готова, сообщит ИТАР-ТАСС.
– М-да, приготовить шурпу, это не супчик из молодого поросенка, воспитанного на душистых травах и сочных желудях сварить.
Микулин запустил в кастрюлю вилку, подцепил кусок мяса, стряхнул с него жижку и отхватил ножом верхний угол. Сунул в рот, задумчиво пожевал. Послушал что-то, ловя в пространстве то ли неслышимые звуки, то ли неведомые токи, а может, и не их, может, еще что-то, может, определял жесткость мяса своими стертыми коронками, хотел понять, сгодилась ли кабанятина для редкостного блюда или же так и осталась деревом?
– Ну и чего, командир? – вновь возник Жигунов, ожидающе почмокал губами, звук получился вкусный, как на презентации новых блюд в хинкальной на благовещенской набережной. – Готова еда?
– Не готова, – качнул головой Микулин, снова помешал варево, кинул в кастрюлю несколько мелко порезанных корешков (их подсунул командиру под локоть Зубенко), кипящее варево в ответ выдохнуло таким душистым, вышибающим слюну ароматом, что Жигунов не выдержал, снова жадно зачмокал губами.
Микулин ткнул его кулаком в бок.
– Терпи! Чем больше ждешь, тем вкуснее еда.
– Шутник ты, командир, однако.
Отвечать Микулин не стал, лишь кивнул согласно, да раздвинул губы в улыбке, снова помешал лопаткой варево.
– Семеныч, добавь еще заправки!
Зубенко подсунул ему под локоть целое блюдце крошеного чеснока и пахучих корешков, которые еще до снега накопал в лесу.
Темнеть начало быстро. Вначале в пространство провалился, сделался невидимым лес, потом дома слева и справа, к которым по северным законам никаноровские постояльцы протянули веревочные тросы, иначе
