Всеволод Крестовский - Очерки кавалерийской жизни
Темная, звездная ночь охватила глубокое небо и посредством своего тусклого света превращала в странные, фантастические очертания каждый встречный пень, каждый куст и громадные, вывороченные наружу, как бы лапчатые, корни деревьев, поваленных некогда бурею. Я шел в потемках, часто спотыкаясь о валежник и путаясь в кустах широкого папоротника, но мало-помалу глаз свыкся с темнотою: в нем изгладилось давешнее впечатление огненной яркости костра, раздражавшее сетчатую оболочку, и окружающие предметы стали приобретать для меня более определенные очертания.
Вдруг мне послышался шорох чьих-то шагов — и какая-то фигура быстро пошла мне навстречу. Я успел только заметить, что это было что-то белое, и остановился, поддавшись странному, но вполне невольному чувству какой-то жуткости, охватившему на мгновение мое сердце.
Белое подошло совсем близко ко мне, словно бы я был для него знакомым и ожидаемым существом. Но вдруг, вглядевшись в меня и как бы сознавая свою ошибку, оно быстро метнулось от меня и побежало в сторону.
Но я узнал его.
— Велля! — закричал я, направляясь вслед за белою тенью. — Велля! Остановись! Не пугайся!.. Это я!.. Или не узнала?
Но белая тень продолжала бежать, не обращая внимания на мой голос. «Зачем ей быть в лесу в эту пору и что она может здесь делать?» — мелькнуло у меня в голове. И я пустился вслед за нею, совсем не думая о том, что мое присутствие, быть может, вовсе ей нежелательно. Вдруг она запнулась о какой-то корень и упала. В эту самую минуту я успел подбежать к ней и помог встать на ноги.
— Велля, успокойся, это я… Чего ты побежала от меня? Чего испугалась? — ласковым голосом говорил я, удерживая ее руки.
— Я ошиблась… извините… я не узнала, — смущенно пролепетала она своим гортанным еврейским голосом, стараясь пересилить испуг и волнение. — Я думала, это он.
И Велля недоговорила. Произнеся это слово «он», девушка как бы спохватилась и замолкла.
— Кто «он»?.. О ком говоришь ты? — спросил я.
— А разве ж я сказала «он»?.. Нет, нет, господин поручик, вы ошиблись, я не говорила этого… Может, вам так послышалось, а я не говорила! — торопливо принялась она уверять меня.
— Ну, Госдодь с тобою! Я не расспрашиваю…
— Нет, нет!.. — напирала она на слово, стараясь придать ему силу убеждения. — Но, когда ж я клянусь вам в самом деле, я не говорила этого…
— Ну да, милая Велля, это все мне только так послышалось, я ошибся, я верю тебе; но скажи, Бога ради, что ты здесь делаешь одна-одинешенька в этакую пору? Как тебя занесло сюда?
— Я гуляла… Нет! — перебила она вдруг самую себя, порывисто схватив меня за руки. — Я вам признаюсь… Вы добрый, вы не захочете для меня злого… вы не будете насмехаться надо мною… я вам признаюсь… я нарочно ушла из дому… я убежала…
— Ты?! Убежала?! — невольно изумился я. — Зачем?.. Ведь отец у тебя добрый, он любит, он не обижает тебя, зачем ты убежала?
— Ах, я не знаю сама, что со мною! — в мучительной тоске: шлепетала Велля, схватясь рукою за голову. — Да, он добрый и он не обижает меня, но он меня замуж выдает!.. Понаехали сваты из Камионки — реб Мордух Пиковер и Шлема Зильбер — и теперь сидят и пьют с татуле и пропивают меня за Орел Бублика, а я не хочу идти замуж!.. Не хочу и не хочу я!
— Да отчего? Разве Орел Бублик дурной человек такой?
— Нет, он не дурной, но я…
И Велля замолкла, опять не договаривая и словно осекшись на недосказанной мысли.
— Да что же ты… любишь кого другого, что ли?
— Ах, не спрашивайте меня!.. Несчастная я — и пропащая моя голова!.. Когда б вы знали только!.. Они все думают, что я набожная еврейская девушка… О, кабы они знали!.. Они проклянут, они херим на меня наложат!.. Они ни за что не простят меня!..
— Велля, нельзя ли нам помочь тебе?.. Мы все сделаем, что только возможно, мы приложим все старания…
— Оставьте!.. Никто мне в этом не поможет!
И присев на поваленное дерево, девушка закрыла лицо руками и зарыдала.
— Ну, что вы хотите от меня?! — вдруг поднявшись и снова схватив меня за руку, заговорила она в какой-то ожесточенной экзальтации. — Ну, да! Я люблю!.. Да люблю-то я, на мое горе, христианина!.. Они не простят мне этого!..
— В таком случае разорви с ними, принимай сама христианство и выходи за него замуж.
В ответ на это девушка засмеялась горьким и — как показалось мне — несколько истерическим смехом.
— Да он-то когда ж настолько любит меня?.. На что я ему?..
Вот, я одна, я жду его и мучаюсь, а он и не думает! Ему и дела нет!..
И она снова зарыдала, отвернувшись от меня и прислонясь головой к стволу старой ели.
Бедная Велля!
Я видел всю глубину ее горя; мне так хотелось бы утешить ее, хоть чем-нибудь помочь ей; хоть на сколько-нибудь облегчить ее кручину; но что я мог сделать для нее в данную минуту!.. Чувство понятной деликатности не позволило мне спросить об имени любимого ею человека, а сама она не называла его.
Минуты две спустя иарыдавшаяся Велля, словно бы очнувшись, вдруг подняла свою поникшую голову.
— Оставьте меня! — порывисто залепетала она, с умоляющим видом сложив свои руки. — Бога ради, уйдите отсюда!.. Уходите поскорей! Не надо, чтобы вы были со мною! Не надо, чтобы нас видели!.. Пожалейте меня!
— Велля, ты ждешь его? — решился я сделать ей последний вопрос.
— Да! — призналась она через силу. — Да, я жду его, он должен прийти сюда… Поэтому…уйдите отсюда… умоляю вас!
Дружески и просто пожав ей руку, я поспешил удалиться, смущенный этою неожиданной встречей и отуманенный грустью за горе бедной еврейки.
11. Разгадка
Шесть недель «травы» прошли быстро, почти незаметно. С 15 июля начинался общий сбор, или — так называемый у нас — осенний кампамент; поэтому 14-го числа нашему эскадрону надлежало покинуть Ильяновские веси и дебри.
Все последние дни, начиная с 9 или 10 июля, жара стояла убийственная, так что даже и густая, почти непроницаемая тень под лесными великанами не давала живительной прохлады. В раскаленном воздухе не чувствовалось ни малейшего ветерка, и если — бывало — взглянешь вдаль, за озеро, то ясно можешь наблюдать какое-то серебристое реяние и дрожащую струистость этого воздуха, что особенно становится заметным на сероватом фоне отдаленных сельских построек. По стволам сосен сочилась растопленная солнцем растительная смола, а в самом лесу стоял такой сильный, такой густой, распаренный запах сосны и ели, что, пробыв в этой атмосфере около получаса, начинаешь уже чувствовать в груди и в голове какую-то наркотическую тяжесть.
В такую жару даже и не тянет на воздух. Выглянешь через силу на крылечко — все как-то пригнетено, замерло, затаилось и дремлет… Изредка разве по какой-либо нужде пройдет по двору расстегнутый солдатик такою размаянною, тяжелою походкой или понуро и лениво пробредет кудлатая собака, высунув язык; а куры забрались в тень под стеною сарая и для пущей прохлады повырывали себе в земле ямки и сидят в них неподвижно, не подавая голоса… Жарко, скучно… одолевает и лень, и сонливость… Ни за что не можешь взяться, ничего не хочется делать — ни читать, ни думать: и мысль, и тело подавлены тупою тяжестью. А солнце между тем все льет и льет с безоблачного, но какого-то белесоватого неба потоки знойных лучей, которые до того накаляют почву, что если выйти на солнцепек и постоять на песке всего лишь несколько секунд, то ступне заметно становится жарко, даже сквозь толстую кожаную подошву. Только в комнате и можно еще кое-как дышать, да и то не иначе как с плотно закрытыми ставнями.
Даже вечера и ночи не приносили с собою прохлады: в неподвижном воздухе все-таки стояла страшная духота. Но так как все же это было единственное время, когда являлась некоторая возможность отдохнуть от несносных знойных лучей, то мы и старались пользоваться им как можно больше, чуть лишь последние отблески багрового света померкнут на верхушках пущенских сосен. В том крае сумерки бывают непродолжительны, и как только солнце скроется за горизонтом, причудливо озарив на прощанье отдаленные, низкие облака перламутровыми переливами золотого, розового и фиолетового цвета, ночная тьма быстро начинает окутывать землю. В этот час, изнемогшие от дневного жара, мы всей нашей компанией выходили посидеть часа два-три на крылечке, побеседовать за стаканом чая и подышать хотя и душным, но все же не столь убийственно знойным воздухом. Наступала ночь; в траве подымался неумолкаемый, непрерывный треск кузнечиков; ящерки и жабы выползали на дорожку; летучие мыши начинали черкать воздушные зигзаги неуклюжим полетом своих острых крыльев; медно-красный, почти кроваво-багровый месяц показывался в туманно-тусклой знойной мгле над чертой темно-сизого горизонта и, недолгое время низко проплыв над землею, снова скрадывался за тою же чертою. В эту пору вдосталь можно было любоваться красивыми зарницами, которые то там, то здесь беспрестанно вспыхивали трепетным огнем на отдаленных окраинах неба и бороздили его в разных направлениях излучистыми огненными змейками. Невольно так и вспомнились эти чудные стихи Тютчева:
