Александр Воинов - Пять дней
Бледное, взволнованное лицо Чураева повернулось к нему, и Силантьев понял по его взгляду, что время наступило.
— Ну, Силантьев, иди! — сказал Чураев и вдруг, обняв его, крепко поцеловал в щеку. — Иди, друг! Мы будем ждать тебя…
Силантьев кивнул. «Попросить, что ли, чтобы, в случае чего, позаботились о матери? — подумал он. И тут же сам одернул себя: — Нет, не надо. А то выходит, что я и впрямь собрался умирать».
— Значит, так вот и пойдешь, — громким шепотом говорил Чураев, указывая вдаль рукой. — Выйдешь на бруствер, поднимай руку вверх, маши платком, а затем быстрым шагом вперед — самым кратчайшим путем. Понятно? Если начнут стрелять, забейся в какую-нибудь яму. Мы тебя прикроем огнем, а ночью вызволим… Понятно? Ну идем, я тебя провожу. — И, подхватив Силантьева под руку, Чураев первым выскочил на край окопа.
— Куда вы! Куда вы! Товарищ комдив! — закричало несколько голосов, но Чураев даже не обернулся.
Он дошел с Силантьевым до того места, где холм резко обрывался книзу. Здесь он еще раз крепко пожал Силантьеву руку и остановился на виду у противника, провожая его взглядом.
И Силантьев пошел. Он шел, мерно помахивая руками, словно собрался в длинный путь и решил как следует рассчитать свои силы. Помахать платком, как учил его Чураев, он забыл, а просто шел вперед и вперед, чувствуя, что какая-то тяжесть давит ему на сердце и каждый шаг дается с огромным трудом. Ему казалось, что тысячи ружей нацелены ему в грудь, в голову, в глаза. Он физически ощущал на себе прицел вражеского пулемета. Одна короткая очередь, и он ткнется лицом вот в эту белую кочку. Но нет, кочка хрустнула под его ногой, а он еще жив.
Он преодолевал лежащее перед ним пространство шаг за шагом, шаг за шагом. Воздух словно железный, так он плотен, жесток, так трудно прорезать его грудью. А за спиной до того просторно, свободно, что просто тянет повернуться и со всех ног броситься назад.
Но он идет вперед, глядя прямо перед собой и не позволяя себе обернуться. Здесь, у подножия холмов, ничейная земля. Здесь никто не ходит, снег белый, нетронутый. Он лежит волнистыми грядками, кое-где из-под него выбивается пожелтевшая трава.
Силантьев сам не заметил, когда и как чувство страха сменилось в нем полным спокойствием. «Раз не стреляли издалека, теперь уж и подавно стрелять не будут», — думал он, не спеша поднимаясь на другой холм и прикидывая на глаз, сколько еще осталось до позиций врага. Должно быть, метров сто, не больше. И вдруг новая мысль неожиданно пришла ему в голову: а что, если они захотят взять его в плен, добиться от него нужных им сведений? Что, если это их молчание — только ловушка? И сейчас злорадно ждут, видя, как нужный им «язык» идет к ним сам. Готов ли он к самому худшему?
Эта мысль была так внезапна и остра, что Силантьев даже приостановился, чтобы перевести дыхание. Все в нем напряглось. Но оставались уже считанные шаги, и он прошел их так же размеренно, как и весь путь, самый трудный в его жизни.
— Стой!
Из-за холма показался высокий усатый румынский офицер в ярко-зеленой шинели и высокой меховой шапке. Кажется, капитан. Он настороженно и строго смотрел на Силантьева, который хоть и был вполне подготовлен к малоприветливой встрече, все-таки чуть заметно вздрогнул, услышав этот резкий чужой голос. Он остановился почти у самого края окопа, из глубины которого на него с любопытством смотрело человек пять солдат, обросших черной щетиной и лиловых от холода.
— Кто вы такой? — спросил румын, довольно хорошо выговаривая русские слова.
— Я парламентер, — сказал Силантьев, выдерживая взгляд прищуренных и злых глаз офицера. — Проведите меня к вашему старшему командиру.
— А что вам надо?
— Это я скажу ему.
Офицер усмехнулся и о чем-то быстро заговорил с другим офицером, чином младше, который выбежал из блиндажа. Потом он знаком велел Силантьеву следовать за собой и зашагал к блиндажу, дверь которого виднелась в другом склоне холма. Перепрыгнув через окоп, Силантьев пошел по узкой тропинке туда, куда вел его усатый. Младший офицер замыкал шествие.
В маленькой, наскоро выкопанной землянке было холодно. На походном столе валялись пачки галет, патроны, револьвер, смятая карта. Тут же стояли два телефона. Усатый офицер куда-то позвонил и, неприязненно оглядывая Силантьева с ног до головы, стал, видимо, докладывать о его прибытии. Разговор продолжался довольно долго. Силантьев ни слова не понимал по-румынски, но внимательно слушал, стараясь по голосу офицера догадаться, что будет дальше. Куда его поведут?
Наконец офицер положил трубку и, повернувшись к Силантьеву, резко спросил:
— Оружие есть?
— Есть, — сказал Силантьев.
Офицер молча протянул руку. Силантьев расстегнул полушубок, вынул из кобуры ТТ и с сожалением вложил его в большую ладонь румына. Тот мельком взглянул на револьвер и небрежно бросил его на стол.
— Повернитесь, — сказал он.
Силантьев повернулся. Тотчас же он почувствовал, как его лицо и глаза плотно сжало холщовое полотенце. Он невольно рванулся, но румын с силой схватил его за локоть.
— Так генерал приказывает — доставить с завязанными глазами, — сердито сказал он. — А если не будете исполнять…
В голосе его послышалась явная угроза.
Силантьев глубоко вздохнул и промолчал. Теперь он ничего не видел. Полотенце мешало поворачивать голову, мешало дышать.
Румын взял его за правый рукав выше локтя и куда-то повел. Они спускались вниз, потом поднимались на какую-то горку. Силантьев слышал голоса многих людей. Затем его втолкнули в машину и куда-то повезли по тряской дороге.
Ехали минут тридцать. Силантьев никогда не думал, что туго стянутое полотенце может причинять человеку столько неприятностей. Болела голова. Лицо онемело. Временами ему хотелось сорвать к чертовой матери это проклятое полотенце. Но он помнил предупреждение Коробова. Он — парламентер, и противник не должен заподозрить в нем шпиона.
Однако до чего же раздражала его собственная беспомощность. С одной стороны, он представляет могучую силу, которая способна смять и, конечно, сомнет всех этих людей, и в то же время он здесь один и совершенно беззащитен. Тише, тише, брат, терпи! То ли еще будет…
Наконец машина остановилась.
Судя по тому, что он задел плечом какой-то столб, его провели в калитку, затем короткой дорожкой до крыльца. Никто не предупредил его, что впереди ступенька, но он сам обострившимся до предела чутьем ощутил ее и не споткнулся. Хлопнула дверь. Силантьева обдало теплом, спертым запахом табака и сырых шинелей.
С него сняли повязку, и словно свет зажегся. Силантьев открыл глаза и увидел обыкновенную маленькую хатку с большой русской печкой. У окна, за столом, сидело несколько офицеров. Меховые воротники совсем почти скрывали погоны, и Силантьев не сразу понял, кто здесь старший. Однако, судя по тому, что офицеры выжидательно поглядывали на немолодого уже командира с крупными чертами угрюмого и умного лица, Силантьев решил, что это и есть старший начальник, очевидно, генерал.
Капитан по-румынски сказал генералу несколько слов, тот сдержанно Улыбнулся и что-то ответил. Все остальные продолжали хранить полное и напряженное молчание. Капитан повернулся и резко сказал Силантьеву:
— Перед вами командир дивизии. Говорите, что вам надо!
Силантьев выпрямился.
— Я парламентер, — сказал он как можно более веско и спокойно. — Я пришел к вам предложить немедленную капитуляцию.
Капитан перевел его слова. Генерал и все остальные переглянулись. В комнате стало как будто еще тише. Затем, не глядя на Силантьева, генерал бросил какую-то отрывистую фразу, встал и вышел, хлопнув дверью.
— Здесь этот вопрос решить не могут, — сказал капитан, — мы повезем вас в другое место.
— Чего же вы сразу не повезли! — сердито проговорил Силантьев. — Давайте, да побыстрее!
В ответ капитан затянул узел на его затылке еще туже. Силантьев выругался про себя и вновь покорно пошел, как слепец, подчиняясь чужой и недоброй воле.
Опять машина запрыгала по разбитым колеям. В висках у Силантьева стучала кровь. Капитан и шофер о чем-то говорили между собой и посмеивались. Это показалось Силантьеву дурным предзнаменованием. А в то же время сознание, что его везут с обычными предосторожностями, успокаивало и придавало бодрости. Что ж, потерпим еще немного. Очевидно, его везут к какому-то очень большому начальнику, если генерал, командир дивизии, отказался взять на себя решение вопроса. Интересно, к кому он попадет, к командующему армией или, может, всей группировкой? Так или иначе, они, видно, и сами понимают, что их дела плохи. А то не стали бы его возить к такому начальству. Силантьев выпрямился и горделиво откинул назад стянутую полотенцем голову, стараясь ничем не выдавать своего волнения…