Марио Ригони - Избранное
Осенью он помог ребятишкам сложить на зиму дрова в поленницу и на ярмарке в день всех святых купил двух овец. Кто его знает, чего это вдруг он их купил. Может, чтобы ребятишкам сделать приятное. Овец в хлеву этого дома никогда не держали. Ему захотелось завести еще и уток, гусей, индюшек.
— На рождество, — говорил он, — нужна индейка.
Так прошло немало счастливых лет.
Кого он терпеть не мог, так это фашистов.
— У этих бездельников больно много свободного времени, — говорил он. — Работать надо, а не баклуши бить, не то на уме одни винтовки, ножи да бомбы. Дома надо строить, вот что. И дороги. А то всё праздники да парады. — И присовокуплял несколько крепких американских словечек.
— Ты старый, — отвечали племянники, — ты ничего не понимаешь. Мы должны занять Африку.
— Африку, как же, нужна нам эта Африка! Гляньте, сколько дел в Италии. Фашизм всех нас к погибели приведет.
После этого он пел, переиначивая на свой лад слова, песни юных фашистов и чернорубашечников.
Началась война в Африке, и в ту зиму заболел глава дома. Высокий суровый старик. Старший капрал горной артиллерии, торговец, что водил в Падую навьюченных мулов и смотрел на девиц из окна кафе «Педрокки». Он самый.
Спускаясь однажды с горного пастбища, он присел, весь потный, на пень и вдруг побледнел. Он подозвал любимого внука, который всюду ходил с ним.
— Поди сюда, поближе. Дай руку. Вот так. Послушай, как сильно у твоего дедушки бьется сердце. Оно устало. Оно устало, а не я. — Он отдышался и продолжал: — Видишь вон там, далеко, горы, совсем белые? На те горы я втаскивал пушки на горбу, когда мне было двадцать лет. И все девушки на меня заглядывались. Когда мне было двадцать.
Зимой он умер в своей постели, и понадобился большой гроб и сильные руки, чтобы перенести его на черные дроги, запряженные вороными лошадьми. Отставной трубач из альпийских стрелков играл ему прощальный марш.
Сестра нашего дяди из Америки — все называли его так — после смерти старшего брата переехала к своей единственной дочери.
— Я свое дело сделала, — сказала она, — закрыла глаза старшему брату. Теперь мой черед настанет.
Прошел год: весна с оттепелью, лето с его сенокосом и горными пастбищами, осень с ее дровами и грибами, зима с мягкими пуховыми одеялами на теплых постелях и снегом на окнах. Все сменяется так быстро. Чересчур быстро.
И опять Муссолини объявил о вступлении в войну. Дети племянников, которые по его возвращении играли в те же самые игры, что и он в свое время, пошли в армию. Он ворчал:
— Погубит он нас. Со своим фашизмом всех нас в пропасть спихнет. Работать надо, а не пушки и аэропланы строить на смерть людям.
Приходили письма из далеких стран: из Албании, из России, из Африки.
— Глядите, — говорил он сыновьям брата, — глядите, что он творит. Всех спихнет в пропасть, черт возьми, всех в пропасть.
Потом в войну вступила и Америка.
— Хорошенькое дело, — приговаривал он, — хорошенькое дело. Теперь двоюродные братья друг дружку убивать должны. Ваши сыны стреляют в сынов моего брата. Дожил: племянники против племянников воюют. Хорошенькое дело. Того и гляди захлопнется крышка.
Времена становились все круче. Не стало сахара, кофе, не хватало хлеба.
— Полента с молоком, — ворчал он, — полента и молоко, прямо как в мое время.
В четыре часа дня он ставил варить большую кастрюлю картошки для внучатых племянников.
Он похудел, скрючился, стал еще ворчливей. После двадцать пятого июля в доме вдруг услышали, как он напевал:
Умберто Первый, славный наш король,
Из чурки вырезай себе солдат…
Будь ему хотя бы шестьдесят, он ушел бы к партизанам в горы. И когда немецкие каратели сожгли деревню в долине, он заперся в комнате и два дня не хотел никого видеть.
Весной он выходил на прогулку со старым мастером, резчиком по дереву. Через мостик они шли в долину, беседуя о старых добрых временах и о людях, которых уже не было. Однажды они заглянули в знакомую остерию. Они спросили у хозяина:
— Не найдется ли у тебя чего–нибудь поесть для двух бедных стариков, оголодавших за фашистскую войну?
Трактирщик беспомощно развел руками и покачал головой.
— Пусто, — сказал он, — ничего не осталось. Даже вина. Все забрали. Одна вывеска: «Остерия Надежды». Но и надежды больше нет.
И он провел их по лестнице в комнату, где спал, и велел дочери, чтобы принесла две тарелки овощной похлебки.
Немцы убежали к ним на север, партизаны в горах преследовали их. На обратном пути партизаны прошли через городок с песней, у них были красные шейные платки и трехцветные знамена. Весь городок вышел встречать их.
— Молодцы, сынки! — кричал народ. — Молодцы, ребята!
И он, который не делал этого ни разу в жизни, в такую волнующую минуту поднял в честь партизан руку в римском приветствии.
Вот и старый резчик умер. Мастер, дорогой старый друг. Все мы уйдем по одному. Все.
Дядя из Америки по–прежнему здесь. Он через все прошел, но еще держится. Как старая липа за домом.
Скоро ему девяносто. Летом, теперь уже только летом, он садится на скамейку где–нибудь в скверике и мысленно перелистывает книгу своей жизни. Мимо проходят люди. Он же сидит на солнышке на скамейке. Дети играют, бегают по улицам — внуки от четвертого поколения.
Проходят парни в джинсах, девушки в шортах; из баров до него долетают вопли музыкальных автоматов. И тогда он ворчит:
— Больно много праздников, больно много праздников в Италии. Работать надо. Работать, чтобы радость была в жизни.
Они проходят мимо, бросят взгляд на старого ворчуна и идут своей дорогой.
Альба и Франко
Нет–нет, наш рассказ не о двух влюбленных и не об акционерном обществе, а просто о двух рыжих охотничьих псах.
До недавних пор они жили по соседству со мной, в тихом уединенном домике у леса, где не слышно ни мотоциклов, ни каких других дьявольских машин. И только три раза в неделю ночью над ним пролетает рейсовый самолет, он мигает высоко в небе, точно светлячок в ржаном поле. Но самолет никому не мешает, все давно к нему привыкли, а старик Кристиано, заслышав его, даже перестает на секунду пыхтеть своей трубкой.
— А-а, вот и он, — говорит Кристиано и мысленно желает ему доброго пути.
Было это сразу после Освобождения: трое братьев — Пьеро, Джакомо и Бруно, — сдав властям оружие и гранаты, вновь взялись за топор. Они вернулись в лес — на сей раз по доброй воле. Они принялись за работу и потихоньку стали подумывать об охоте. Последние годы охота в лесу шла не на зверей, а потому они плодились и плодились на свободе. То и дело на тропинки выпрыгивали зайцы, а косули, забыв всякую осторожность, совсем перестали бояться людей.
Однажды в полдень, когда солнце стояло над темным смолистым ельником, братья прилегли отдохнуть в тени на мох. И беседовали они не о партизанах и фашистах, а о зайцах, косулях, глухарях, а главное — о собаках. Вспоминали двух своих псов, которых убили немцы во время обыска; не найдя тех, кого искали, фашисты просто так, для развлечения, хохоча во все горло, пристрелили собак прямо у ног старика отца.
— Нам надо найти двух гончих к началу охоты, — говорил старший брат, покусывая травинку. — Что же это будет, если всех зверей, которые бегают по лесам, перестреляют чужаки.
А братья чувствовали себя хозяевами этих лесов: здесь они родились, здесь воевали с немцами, защищая родной лес от расхитителей.
— Куда там, — отозвался младший, — где теперь возьмешь собак, годных для охоты? И еще неизвестно, сколько за них запросят. — Он ворошил прутиком уже потухший костер, отыскивая головешку, чтобы прикурить.
— Помолчи, молокосос! — Так звали они его потому, что был он самый младший, пусть самый высокий и сильный. — Помолчи! Что ты понимаешь в собаках, тебя еще на свете не было, а мы уже на охоту ходили.
Парень продолжал ворошить золу, хотя головешку уже нашел.
— В воскресенье пойдем на поиски в соседние деревни, — сказал Джакомо. — Мы должны достать собак во что бы то ни стало.
— Правильно, — одобрил старший.
В следующее воскресенье, вместо того чтобы идти в церковь, они отправились на поиски по трем разным направлениям.
В то время в наших краях еще не было ни автобусов, ни мотоциклов, путешествовать приходилось на своих двоих, и каждый, следуя заранее разработанному плану, обошел несколько сел и деревень, где ранее существовали общества собаководов. Но к сожалению, война похозяйничала и здесь, и те, у кого остались собаки, ни за что не хотели с ними расставаться.
К вечеру братья вернулись домой, уставшие и разочарованные. Только старшему вроде бы удалось заручиться обещанием Тоя Амброзини по прозвищу Буран, владельца ресторанчика, что по дороге в долину. Речь шла о щенке от Фалько и Сельвы, гончих чистокровных, но далеко не первой молодости.
