Владимир Першанин - Штрафники Сталинграда. «За Волгой для нас земли нет!»
– Видали, товарищ политрук, – вцепился в рукав Воронкова маленький взводный. – Не даем мы им спокойной жизни. Давеча один хрен, наверное, посыльный, решил по открытому месту прогуляться. Я ему всадил очередь под ноги, он аж споткнулся, на карачках дальше пополз, так и замер. Ночью тело выносили.
– Далековато для ручного пулемета, – засомневался Воронков. – Здесь километр, не меньше.
– Так я его из трофейного со станка да с оптикой срезал, – продолжал радоваться взводный Колчин.
– Пожалуйста, не дергайте меня за руку, – раздраженно сказал Воронков. – В отличие от вас, я раненый, хотя и нахожусь в строю.
– Извините, товарищ старший политрук, – стушевался Колчин.
Внизу копали могилу для погибших. Выбрали наиболее укрытое место, но фрицы скопление людей с холмов все равно разглядели. Пристрелялись из минометов, бойцы спрятались в наполовину вырытую яму, а мины разлетались по степи, падали в свежевырытую яму. Погибших не желали оставлять в покое и после смерти. То одна, то другая мина взрывалась среди мертвых. Громоздкого Кутузова, которого при жизни стреляли, жгли из огнемета, сбросило в яму, и он повис на уступе. Еще двух-трех разорвало на части, и Елхов не на шутку разозлился.
– Много на себя берете, – разговаривал он с невидимым противником. – Эй, Бызин, у тебя же миномет? Костя, прикажи Глухову и Ходыреву стрелять из пулеметов. Салют в честь павших героев.
Завязалась азартная перестрелка. Миномет у Бызина был так себе, 50-миллиметровый, посылающий небольшие килограммовые мины. Но имелось и несколько преимуществ: хорошая прицельность, точный глаз Саши Бызина и приличный боезапас. Он сумел дотянуться до более тяжелых вражеских «самоваров» и удачно вложил несколько мин в расположение неприятельской батареи.
Бызин не мог причинить существенного вреда, однако сноп осколков выкрошил краску со стволов чужих минометов, ранил в голову кого-то из командиров. Другой минометчик поймал на излете зазубренный, словно гороховый стручок, кусочек металла и зарылся лицом в землю.
Бызин очень старался. Он работал не менее одухотворенно, чем музыкант Сечка, исполнявший «Прощание славянки». Бац! Это вам за друзей-товарищей из родной батареи. Бац! Это за двоюродного брата Кольку, вернувшегося без обеих ног. А это за друга-наводчика, которого разорвало и после смерти. Помощники подавали мины, Саша опускал очередную в ствол, дожидался хлопка, кричал «Выстрел!» и принимал следующий снаряд.
Не менее эффективно работали лучшие пулеметчики роты Ходырев и Глухов. Борис заранее пристрелялся к наблюдательному пункту и упрямо долбил его. В окоп он попасть не мог, но одной из очередей перебил телефонный провод. Дисциплинированный связист ужом пополз исправлять повреждение. Ходырев перехлестнул его очередью, тот неуклюже пополз назад. Борис, злорадно облизывая язык, дождался, когда из окопа потянутся руки, чтобы втащить раненого товарища. Намертво зажал приклад и сошки, чтобы получилось кучнее, и ударил быстрой точной очередью, перебивая вытянутые руки, обвисшее тело связного. Тут вам Россия, бляха-муха, жалости не знают.
Музыкант Сечка ежился на дне траншеи, курил трофейные сигареты и ожидал, когда получит от германцев ответ.
Старшина Глухов в очередной раз отмывал грехи. Он стрелял более осторожно, часто меняя позиции. Ему старательно помогал один из уцелевших воров, сумевший пройти бой без единой царапины. У Глухова был трофейный пулемет, «максимов» в роте не осталось. Он удачно приложился по вражескому боевому охранению. Возможно, во врага не попал, но сорвал маскировку и куски дерна, обнажив стереотрубу. Прежде чем трубу успели убрать, Глухов врезал в железяку с таким напором, что брызнула оптика.
– Вражеский объект уничтожен, – торжественно доложил он своему помощнику. – Видел, дефективный, как я фашистский перископ с лица Земли снес.
– Так точно, – тянулся воренок.
– Учись. Хорошим солдатом станешь.
– Дядя Прокофий, дай и я разок приложусь.
– Валяй.
Помощник, подражая отважному старшине, давал трескучую очередь, пытаясь отыскать место, куда угодили пули.
– В молоко пошли, – смеялся Глухов. – Ну-ка, врежь еще. Пониже целься.
Окончательными жертвами боевого столкновения стали два немецких снабженца, невольно оказавшиеся на задворках боя. Какое-то время они прятались, затем, когда стрельба утихла, двинулись в свою сторону по узкой траншее. Оба тащили термосы, сумки с едой и оказались слишком близко к участку, дружно отвоеванному вчера первым и четвертым взводами.
Нигде не погибло и не покалечилось столько бойцов, как на этом пятачке, врезавшемся клином во вражеские позиции. Здесь толком не успели убрать тела погибших, а на минном поле они лежали как попало. Безногие и безрукие, с разорванными животами, голыми ляжками, с которых сорвало взрывной волной штаны и белье. Даже прикрыть срамоту было невозможно, мины стерегли свои жертвы, которые медленно распухали и разлагались во влажном воздухе, да еще подогреваемые осенним солнцем.
Немецкие снабженцы на дальнем склоне очень спешили, забывали пригнуться. Их поймали в прицел одновременно Ходырев и Глухов. Родные немецкие пули: трассирующие, бронебойные, разрывные, летели с двух сторон, сближаясь в точке, где тряслись с обеденными харчами интенданты. Десятилитровый термос с горячим кофе-молоком словно взорвался, выбросив из отверстий сладкий кипяток.
Снабженцу обожгло затылок, он бросился на дно траншеи. Горячая жидкость текла на шею, обжигала, он терпел, лишь перевернулся на бок. Его напарник, не такой быстрый в движениях, непростительно упустил секунды, он не хотел падать в размазанный взрывом труп русского, который лежал здесь со времен летних боев. Тело безвестного славянина давно истоптали, и запаха не осталось, торчали лишь обрывки ткани, кожи да искрошенные серые кости. Но напарник побрезговал ложиться рядом с русским, сделал два лишних шага и вдруг пронзительно вскрикнул.
На войне ненужная брезгливость обходится дорого. Пуля пробила добротную каску с заметным усилием. Она даже не звенела, а каркнула, словно расколотый толстый орех, уступая мощности разогнавшейся пули. Получилась мелкая аккуратная дырка с левой стороны и безобразная рваная пробоина с правой. Сплющенная согнутая пуля вынесла в пробоину клочья кожи, струйку мозга вместе с кровью, и все это брызнуло в лицо более осторожного солдата, лежавшего на дне траншеи.
А пулеметы догоняли падавшего снабженца, вскрыли термос с теплым гороховым супом-пюре, перебили шею и опрокинули в узкий лаз уже мертвое тело.
Штрафники стреляли и хохотали, будто сошли с ума. Сечка подсовывал Ходыреву новую ленту. Прокофий Глухов долбил очередной ход сообщения, желая похоронить там мертвых и живых. Воренок держал наготове запасную ленту и приговаривал:
– Так их уродов! Сладко жрать хотели… нажретесь от пуза.
Надым отвлекся от хозяйственных дел, взял прислоненную к стене винтовку и отсалютовал пять раз подряд. Стрелял и тонко выкрикивал непонятные слова горец Ягшиев. Его друг лежал все еще непогребенный, в этом грехе были виноваты германцы.
Саше Бызину попался ящик с осветительными минами. В полуденном солнечном свете шары на парашютах горели не ярко, словно тусклые фонари, но немцы восприняли салют как оскорбление. Русским пока не с чего радоваться и нечему салютовать. Разве что лежавшим в полях своим дивизиям, которых и похоронить не сумели.
На позицию штрафной роты обрушились серьезно. Шестиствольные установки выстреливали по шесть тяжелых мин кряду. Они падали где попало, колотили по земле, словно огромной кувалдой. Загорелась груда плотно утрамбованных шаров перекати-поля, которых набило в узкий овражек. Маслянистая трава горела, как порох. Туда добавили еще несколько мин, полагая, что подожгли склад. Одна из тяжелых мин расколола бронеколпак. Заползший туда штрафник сумел выползти лишь наполовину и поджал под себя ноги. Накрыло прямым попаданием небольшой блиндаж, где находился пулеметный расчет, погибли сразу три человека.
Мина полегче хрястнула по перекрытию командирского блиндажа. Кубышка Тоня сунулась под защиту Елхова, он погрузился в уютное бабье тепло и стал успокаивать санитарку:
– Со мной не пропадешь… не бойся.
Девушка еще крепче прижималась к отважному капитану. Ординарец Костя считал взрывы и стряхивал пепел с давно погасшей сигареты. Связист проверял линию и больше всего боялся, что ротный погонит его проверять еще и замолкшую линию.
Санитарка Маша мужественно оставалась с ранеными. В узком окошке сверкнуло пламя, посыпались стекла. Обожженный до костей боец сел и отчетливо произнес:
– Громим врага! Ура!
Он был не в себе и доживал последние минуты. Другой обгоревший рвался наружу. Маша пыталась его удержать, но даже касаться было страшно. От тела отваливались лохмотья омертвевшей плоти, кое-где виднелись округлости костей, омываемые ниточками кровеносных сосудов. У него прошло действие морфина, и, одурев от боли, раненый бесстрашно лез под взрывы.
