Дидо Сотириу - Земли обагрённые кровью
Старик замолчал. Мы оба старались скрыть волнение. В этот миг в парикмахерскую, задыхаясь, влетел внук старика Тасоса.
— Дедушка! — срывающимся голосом крикнул он. — Флот уходит!
— Какой Флот, глупышка?
— Греческий, дедушка!
— Греческий!
— Греческий?
— Вот, вот тебе, дуралей! Вот! — И старик стал бить мальчика по щекам.
Мальчик покраснел больше от обиды, но не заплакал. Он понял, почему рассердился старик, и с укором сказал:
— Дедушка, я правду тебе говорю, правду! Греческий флот уходит! — И тут он заревел.
Старик схватил внука за руку и потащил за собой на улицу. Я смотрел ему вслед. Его хилое тело раскачивалось на кривых ногах, как фелюга в шторм. Мне стало так жалко его, будто в этот час только он один был несчастным и беспомощным…
Я взял бритву и быстро закончил бритье. Если флот в самом деле уходит, значит, вот-вот… в город ворвутся турки! Если… Что «если»? Я же знаю, что все кончено, чего же я медлю? Чего жду? На что надеюсь? Слышишь, солдат Аксиотис, доброволец греческой армии, участник боев у Афьон-Карахисара? Все уже кончено, все!
Я выскочил на улицу и побежал на пристань. Военные корабли поднимали якоря. Из труб валил густой черный дым. Люди на пристани словно окаменели. Не дышали, не разговаривали. Они стояли друг за другом, как надгробные камни в изголовьях могил… Да что там говорить! Только тот, кто хоронил свое дитя и слышал скрип гроба, опускаемого в могилу, может понять, что мы чувствовали в этот час…
Но тут произошло нечто невообразимо подлое, что вывело нас из оцепенения. На французском военном корабле «Вальдек Руссо» заиграли греческий национальный гимн! Наши союзники по всем правилам салютовали уходящему флагману греческого флота.
Такое кощунство привело нас в ярость. Оскорбление заставило ожить мертвые камни, толпа загудела.
— Все к Стергиадису!
— Пусть он ответит нам.
— Пусть объяснит, почему нам не разрешили уехать, почему требуют от нас визу на выезд!
— Оружие! Пусть дадут нам оружие для обороны! Но тут из толпы раздался голос, за ним другой, третий:
— Стергиадис уехал!
— Удрал, черт побери!
— Его спасли англичане! Помогли бежать!
Толпа замерла, но через мгновение разразилась бессмысленным гневом. Люди метались, словно пытаясь поймать ускользавшую мечту, кричали, сыпали проклятиями.
— Анафемы, жаль, что вы шею не сломали по дороге сюда!
— Почему, почему нас не взяли на корабли?
— Что с нами будет?
— Они испугались, что мы приедем в Афины и очистим родину от предателей!
Настала ночь. Пристань опустела. Люди притаились в своих норах, ожидая, что будет дальше. Только страх бродил по темным улицам, словно глашатай, возвещающий о приближении самого страшного дня, какой когда-либо знали греки…
XVII
Я нашел своих на станции Кемер в бараках, покинутых греческой армией. Печальная была встреча. И разговор наш был безрадостным, сухим. Я отозвал мать в сторону и спросил:
— Сколько у тебя денег, мать?
— Денег? — удивленно спросила она. — Каких денег? Мы же не успели продать урожай. А все, что было, пошло на задаток.
— Задаток? Какой задаток?
— Задаток за усадьбу, которую купил Костас. Разве ты не получил от него письма? Ведь он писал тебе!
Увидев, что я закрыл глаза, будто мне внезапно вонзили нож в сердце, она поняла, что я ничего не знаю, а теперь было уже бесполезно об этом говорить.
Она побледнела, испугалась, что опять произойдет ссора, как когда-то из-за наследства.
— Костас не виноват, — поспешила добавить она. — Он старался для всех. Это была настоящая находка. Ей-богу, сынок. Он купил ее за бесценок. Это усадьба дядюшки Тодороса, бакалейщика, а ты знаешь, какой он хороший хозяин. Один дом чего стоит! Пожить там лето — сразу помолодеешь…
Я почувствовал, как у меня подгибаются колени. Мой план перебраться на лодке на острова рухнул, Я нервно кусал губы, курил одну сигарету за другой. Костас даже не подошел ко мне. Он стоял с нашими односельчанами и говорил:
— Умнее всех поступили те, кто остался дома. Может быть, они сделали так по неведению. И все же им лучше, чем нам. Если даже нам придется пробыть здесь каких-нибудь десять-двенадцать дней, мы не выдержим, пропадем!..
Крестьяне кивали головами.
Неужели они ничего не понимают? Ведь несчастье стучится в окно, лезет в дверь, уже висит над нашей головой! Ослепли они, что ли? Или страх лишил их способности видеть и понимать что-нибудь? Моя мать даже побоялась спросить меня о Стаматисе. А я очень беспокоился о младшем брате. Я часто вспоминал о его предчувствиях, когда призвали его возраст. «На этот раз мне не отделаться, Манолис. Вот увидишь. Раз уйдешь от смерти… два… а на третий…»
Я присел на ступеньки, закрыл глаза и, растирая ладонями лоб, заставил себя сосредоточиться, чтобы обдумать и решить, как поступить дальше. Мать робко подошла ко мне, положила руку мне на плечо и тихо спросила:
— Что с тобой, сынок? Что тебя мучает? Ты думаешь, что нас ждут еще какие-нибудь неприятности? Да?
— Да, мать, да! Через несколько часов турки будут в Смирне! Поймите это наконец!
— Господи боже! — перекрестилась она. — Одумайся, что ты говоришь? Возможно ли это?
Моя бедная сестра, которая после двух несчастных помолвок снова нашла себе жениха, с тревогой посмотрела на нас и грустно прошептала:
— Опять мне, горемычной, не придется надеть свадебный венец!
Я подошел к брату ее жениха, который с наслаждением потягивал кофе и крутил усы.
— Николас, чего ты не уезжаешь? Ты забыл, сколько турок отправил на тот свет? Для твоей же пользы говорю — уезжай, уезжай поскорее! Времени для раздумий нет. Вот-вот Пехливан ворвется в город!
— Ну-у, это уж ты чересчур хватил! — ответил презрительно Николас.
Мать сердито вмешалась:
— Ты все другим советуешь, а сам-то что думаешь делать?
— Я, мать, поеду отдыхать в усадьбу, которую вы купили, хочу помолодеть!
Ее глаза наполнились слезами, морщины на измученном лице стали еще глубже. Я пожалел о своей жестокости.
— Раз уже дело так обернулось, мать, я останусь с вами. Турки наверняка осудят тех, кто уедет, как военных преступников и уже никогда не разрешат вернуться…
— Сын мой, ты рассуждаешь, как дитя. Неужели ты думаешь, что партизаны пощадят нас? Уезжай скорее!
— А что я буду делать в Греции с пустым карманом? Нищенствовать?
— Лучше нищенствовать, сынок, чем… Ох, лучше не думать об этом! Не говорить! Господи боже мой! Не оставь нас! Пожалей!
Она тихо заплакала.
— Стаматис у меня из головы не выходит! Где он? Почему до сих пор не вернулся? Может быть, ему удалось с войсками на пароходе уехать? — Она вытерла глаза. Решительно встала. Развязала узел и достала оттуда синий костюм, сшитый в Смирне к моей помолвке с Катиной, который мне так и не пришлось надеть. Встряхнула его, расправила воротник.
— Сними шинель. Переоденься, чтобы не видно было, что ты солдат.
В гражданской одежде я почувствовал себя обновленным.
— Подымайтесь, пойдемте к морю, — сказал я. — Это самое лучшее, что мы можем сделать. Там корабли союзников. Неужели нам не помогут?
Мы расположились на пристани напротив военных кораблей и провели там ночь, дрожа от холода и страха. На рассвете к пристани подплыли английские патрули, собрали всех нас — тысячи женщин, мужчин и детей, погрузили на баржи (их было около шестидесяти), которые стояли в порту, и повезли к своим кораблям.
Это неожиданное счастье показалось нам божьим знамением. Появилась вера, которая прогнала страх и вселила надежду. От души отлегло. Мы стали жалеть оставшихся на суше. Дети принялись играть, гоняться за облезлой кошкой, которая пряталась среди мешков с изюмом и инжиром. Афрула, красивая девушка на Смирны, сирота (у нее осталась в живых только бабушка), первым делом достала зеркало и стала расчесывать свои длинные волнистые волосы.
Быстро мчалось время. Солнце уже садилось, небо окрасилось в розовый цвет. Пароходики из Корделё шли почти пустыми, лопасти их колес будоражили водную гладь. Легкий бриз доносил свежий запах моря. Раньше в такое время набережная оживала. Гуляющая публика, песни, графинчики раки. А теперь люди бегут куда-то, словно их преследуют.
Бакалейщик начал ругать левантинцев:
— Им теперь лафа. Наконец-то им удалось обскакать нас! У меня была клиентура во всех их консульствах, я знаю все их интриги. Еще до того, как греческая армия высадилась в Смирне, они писали своим правительствам и в Париж и просили не допустить греческую оккупацию. Американские миссионеры, французские священники, итальянские шпионы, торговцы, банкиры — все они, как один, против нас!
— Заботятся о своей выгоде. Твоя гибель — моя жизнь. Ты что, не знаешь? — ответил ему какой-то матрос.
