Дидо Сотириу - Земли обагрённые кровью
Я окликнул солдат. Арба остановилась.
— Ребята, дайте местечко раненому…
Они посмотрели на меня удивленно, словно я говорил на незнакомом языке. Глаза у них были какие-то безумные. Оба были сильно пьяны. Потом один из них наконец сказал:
— Иди и жди нас вон за тем мостиком. — И, повернувшись к своему дружку, спросил, смеясь: — Так ведь, Тимос?
Они снова по очереди жадно приложились к фляжке. Я перешел мостик. Солдаты слезли с арбы. Сбросили ковры, чемоданы и мебель, которые, видимо, собирались переправить к себе на родину.
— Далековато отсюда до Фессалии, а? — спросил Тимос, и оба расхохотались.
Пока я искал доски, чтобы подложить под ноги Дросакису, который от каждого толчка терял сознание, солдаты взорвали мост и вместе с ним старика со старухой! Я побежал к арбе. Солдаты уже собирались хлестнуть лошадь.
Если бы я упустил этот случай, турки нагнали бы меня с Дросакисом. Я ухватился за вожжи. Дросакис упал с моей спины прямо под ноги лошади, и изо рта у него хлынула кровь.
— Ребята, я знаю дорогу! — крикнул я. — Одни вы пропадете. Наши же вас убьют, чтоб завладеть арбой…
Не давая им времени подумать, я поднял Дросакиса и положил на арбу. Мы тронулись в путь. Вожжи были у меня в руках. Солдаты ели, пили и говорили пошлости. Всюду, где бы мы ни проезжали, творилось что-то невообразимое: пожары, убийства, насилие, грабеж! За все расплачивалось мирное турецкое население. Тысячи сломленных, запуганных людей потеряли сразу и достоинство и честь. Неподалеку от какой-то горевшей деревушки молодая женщина рвала на себе волосы, рыдая над своим убитым сыном. Возбужденные от еды и выпивки, сидевшие на арбе солдаты похотливо смотрели на нее и выкрикивали непристойности.
— Останови лошадь! — заорали они на меня. — Останови, мы к ней сходим!..
Я обернулся и посмотрел на них уничтожающим взглядом.
— Что, парень, может, и тебе захотелось войти в долю? — спросил один, а второй прицелился в меня из винтовки.
Я слез с арбы, взял на руки Дросакиса и пошел прочь, чтоб ничего не слышать и не видеть. Если бы мы не натолкнулись случайно на наши части у одной из железнодорожных станций, мы погибли бы. Я передал Дросакиса работникам Красного Креста. Нагнулся и поцеловал его.
— Может, нам еще доведется встретиться, Никитас, — сквозь слезы сказал я.
Он провел рукой по моей мокрой щеке. В горле у меня стоял ком. Я постоял еще несколько минут около него и только тогда ушел.
Я снова пустился в путь. Смерти я уже не боялся. Я боялся живых людей, потерявших человеческий облик. В ушах у меня звенел смех Дросакиса: «Герои! И они еще рассчитывают поднять дух у побежденных!»
* * *В течение двух дней я безуспешно пытался сесть в какой-нибудь поезд. Наконец мне удалось ухватиться за поручни вагона проходившего поезда и вскарабкаться на крышу. Тысячи женщин и детей стекались на станцию из окрестных деревень и кричали: «Партизаны! Партизаны идут!»
Поезда были переполнены и шли, не останавливаясь. В вагонах творилось что-то невообразимое: какие-то подозрительные молодчики, запуганные, истеричные горожане и солдаты дрались между собой. Сверкали ножи, слышалась даже стрельба. А за поездом бежали женщины, дети, старики, преследуемые смертью, и просили, умоляли, проклинали, угрожали: «Подлецы! Почему вы бросили нас?! Остановитесь!» Но поезд, словно страшное черное чудовище, стонал, рычал, пронзительно гудел, прокладывая путь через толпу, запрудившую рельсы.
Мы ехали уже около шести часов. Поздно ночью вагон вдруг так тряхнуло, что все сидевшие на крыше были сброшены, словно сбитые снарядом. Под колесами захрустели человеческие кости. Живые пытались опознать трупы, зажигая спички и свечи. Вопли пронзили ночь. Матери искали детей, дети — матерей. Все смешалось.
Меня отбросило на свежевспаханное поле. Я отделался легкими ушибами, но чувствовал страшную слабость, мне хотелось уснуть и больше не просыпаться. Но жажда жизни побеждает даже в такие минуты. Я пополз сначала на животе, как змея, потом встал на четвереньки и наконец, собравшись с силами, поднялся во весь рост и пошел. Я влился в стонущую, ревущую, как раненый зверь, толпу. Рядом со мной оказался мальчик, который звал мать, дедушку и бабушку. Я заметил, что он, как тень, следует за мной. Когда я ускорил шаг, он крикнул мне умоляюще:
— Дяденька, не бросай меня! Я боюсь!
Я чиркнул зажигалкой и посмотрел на него. Это был худенький мальчик лет восьми, остриженный наголо.
— Как тебя зовут?
— Стелиос, — ответил он.
Я взял его за руку. Он дрожал, как продрогший птенец. Мы пошли рядом, словно отец и сын. Когда мы нагоняли какую-нибудь новую группу людей, мальчик кричал тоненьким слабым голоском:
— Дедушка! Дедушка!
Я останавливался и ждал, пока он кончит звать.
«Ах, неужели то же самое происходит и в нашей деревне? — вздыхал я. — Сумел ли Костас вовремя перевезти нашу семью в Смирну или он захочет сначала продать урожай?» Я давно уже предупреждал их в письме, чтобы они на всякий случай постарались собрать как можно больше денег и не тратили их, потому что один бог знает, какие еще несчастья нас ожидают. Уже три месяца я не получал писем ни из дома, ни — что меня очень тревожило — от Стаматиса, который тоже был на фронте. Теперь, если мы все встретимся в Смирне, надо будет на время переехать на остров Самос, а когда пройдет эта буря, мы снова вернемся в наши края.
Рассветало. Из-за гор подымался розовый бледный свет и расстилался над садами. На виноградных лозах висели перезревшие гроздья, ветви деревьев гнулись от тяжести плодов… Если бы я мог отправиться сейчас с веселой песней в поле! За ухом у меня цветок, а со мной на лошади моя Катина с младенцем у груди… Знакомые турки, стоя в дверях своих домов, приветливо здороваются с нами, как это бывало когда-то раньше. «Шевкет, брат мой, не подружились наши боги! Что с нами теперь будет? Что делать? Односельчане, дорогие, давайте забудем все!»
Ноги у мальчика опухли, ему трудно было идти. Я стал расспрашивать людей, надеясь найти кого-нибудь из его односельчан. Мне повезло. Какая-то женщина узнала мальчика и сказала:
— Куда ты пропал? Тебя дедушка бедный ищет… Она посоветовала нам пойти к водоразборной колонке — старика она видела там. Мальчик, услышав это, полетел к колонке, как птица.
— Скорее, дяденька, скорее!
Недалеко от колонки я увидел старика в шальварах, который залез на дерево и, приложив козырьком руку ко лбу, оглядывал местность и надрывно кричал:
— Стелиос! Стелиос!
— Дедушка! Дедушка!
Старик буквально скатился с дерева и бросился к внуку.
— Внучек мой, где же ты пропадал, светик мой?
Дальше мы пошли все вместе. Старик рассказал обо всех своих несчастьях:
— Когда поезд вдруг дернуло, моя дочь и жена упали с крыши. Старуха моя тут же умерла. Счастливая! А дочери отрезало колесами ноги. «Ножки, ножки мои!» — кричала она. Ах, Эленица, деточка моя!
Мальчик весь сжался.
— Потом она впала в беспамятство… Я хотел поднять ее, но не мог. Я сел около нее и заплакал. «Отец, — вдруг зашептала она, — за Стелиосом смотри, не бросай его!» Я метался взад и вперед, кричал, звал. Потом вернулся к ней. «Береги Стелиоса, отец! Стелиоса!.. Оставь меня… Бегите!» Я перенес ее в сторонку, чтобы ее не растоптала толпа и лошади, а сам вышел опять на дорогу, кричал, просил о помощи.
— Мама! Мамочка! — зарыдал мальчик и закрыл руками лицо.
Сильные мира сего! Слышали ли вы когда-нибудь такое рыдание?
— Пойдем к маме, дедушка! Пойдем!
— Пойдем, внучек, пойдем!
Некоторые, услышав слова старика, закричали на него:
— Ты что, старый, рехнулся? Сам хочешь погибнуть и мальчишку погубить?
— Пехливан со своими партизанами подходит!
Старик и мальчик повернулись и побежали назад!.. На землю снова опустилась ночь. Не божьи дела творились в этом мире! Нет, не божьи!
XVI
Только добравшись до Смирны, я глубоко вздохнул и перекрестился. На душе стало легко. Здесь, в Смирне, грек всегда чувствовал себя уверенно. Турки называли Смирну «Гяур Измир», для них она и в самом деле была «неверной», но для нас, малоазиатских греков, она была центром эллинизма. Когда-то Смирна благоухала жасмином и жаждала свободы. Гулять по ее набережной и бульварам, по пристани, наблюдать бойкую торговлю на большом крытом базаре, пить раки в «Корсо», видеть всюду веселых и оживленных людей — от всего этого на сердце становилось радостно, крепла уверенность, появлялись стремления. Хотелось жить, работать, многое сделать, любить, строить…
А что я увидел сейчас? Мертвый город. Магазины и кофейни заперты на замок. Дома глухие, будто вымершие. Не слышно смеха, не видно на улицах играющих детей. Печальные вереницы «людей, словно гусеницы ползут по улицам. Согнутые спины, бледные лица, пересохшие, побелевшие губы. Это были беженцы, прибывшие из Центральной Анатолии. Они тащат с собой узлы, посуду, баулы, иконы, носилки с больными, коз, кур, собак. Церкви, казармы, школы, склады, фабрики — все забито беженцами. Яблоку негде упасть.
