Андрей Константинов - Если кто меня слышит. Легенда крепости Бадабер
Глинский обалдел настолько, что даже не заметил мяча, больно стукнувшего его по уху. Обступившие его офицеры принялись шутить и поздравлять молодого папашу, но Борису было совсем не до смеха… Почти всю ночь он проворочался без сна, терзаемый вопросом «моя — не моя…». Если дочь действительно его — то почему же Людмила ничего не написала про беременность… И на женитьбу никак не намекала… И как теперь быть? Надо ли сообщать об этом отцу с матерью, теперь уже бабушке с дедушкой… Виола может всё узнать, она всегда всё узнает… И как повидать дочь? Из Афгана никто не отпустит, до отпуска ещё далеко, а Людмила ведь не «расписанная» жена. Забылся тревожным сном Борис лишь под утро. И почти сразу же ему приснились зеленоватые глаза того «англичанина», убитого им в заброшенном кишлаке под Шахджоем…
А второе событие случилось буквально на следующий день после того, как Борис узнал о своем отцовстве. Но, в отличие от первого, о втором — Глинский ничего не узнал, потому что заключалось оно в серьёзном разговоре начальника разведки генерала Иванникова со своим незаменимым помощником подполковником Челышевым.
Дело в том, что утром Профи разговаривал по закрытой связи с самим генералом Ивашутиным. Бессменный с 1963 года начальник ГРУ Петр Иванович Ивашутин был невысоким крепышом с тихим, совсем невоенным голосом. Вот только влияние и возможности у него были просто трудноописуемые, в своё время его любил приглашать на охоту сам Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев. У Ивашутина была своеобразная манера облекать приказы подчинённым в форму этакой личной доверительной просьбы. Вот и в этот раз Петр Иванович заметил Профи почти что между делом:
— Виктор Прохорович, надо бы выйти на лагеря, где «духи» держат наших пленных… Где? Сколько? Ну и самое главное — как всё это дело вскрыть? Ситуация, понимаешь, диктует острую необходимость… Ты обобщи всю имеющуюся информацию, подумай и своё решение — хотя бы вчерне — доложи, скажем, утром… В восемь я уже в кабинете…
Что мог ему ответить слегка обалдевший (а это бывало совсем не часто) Профи? Только:
— Есть, товарищ генерал армии! Приступаю к исполнению…
А Ивашутин, подчеркивая важность поставленной задачи, ещё и добавил с начальственной теплотой в голосе:
— Ну вот закончишь это дело — и пойдешь, куда сам выберешь… Кстати, с представлением на тебя ещё ничего не ясно. Надеюсь, всё будет в порядке…
…Вот эту неожиданно (видимо, по каким-то веским политическим соображениям) поставленную из Москвы задачу и обсуждал Иванников с Челышевым. И настроение у обоих было, прямо скажем, не очень, потому что информации о так называемых «лагерях с советскими военнопленными» было немного, да и достоверность этой информации вызывала сомнения…
Обсуждая между собой эту внезапно поставленную Москвой задачу, ни Профи, ни Челышев тогда ещё даже догадываться не могли, насколько бесповоротно повлияет она на судьбу некоего старшего лейтенанта Глинского, ожидающего капитанского звания… А уж сам-то Борис и подавно ни знать, ни догадываться об этом не мог. В тот момент его мучили только два (но очень серьёзных) вопроса: его ли дочь родила Людмила и как хотя бы на несколько дней вырваться из Афганистана.
Часть III
ВОЙНА
1
Пару дней Глинский промаялся в поисках ответа на культовый русский вопрос «что делать?» и ничего гениального придумать так и не смог. Нет, теоретически он мог, наверное, попытаться позвонить отцу, а заслуженный генерал уж точно обладал «ресурсом связей», необходимым для решения вопроса о недельном отпуске, но…
Отцу ведь пришлось бы всё объяснять: «Понимаешь, папа, ты только не волнуйся, но я, наверное, стал отцом, а ты — дедом. Почему „наверное“? Ну потому что я не на все сто процентов уверен, хотя она именно меня отцом по „Юности“ назвала… Какой „Юности“? Это радиопередача такая… А она — это Людмила, помнишь, работала у нас… Из Тарусы… Она потом ко мне в Чирчик заезжала… Ну и „залетела“ тогда, видимо…»
Борис только представил себе возможный разговор с отцом и сразу же отказался от этой идеи — звонить Глинскому-старшему. Вряд ли этот разговор закончился бы чем-нибудь хорошим. Только бы настроение друг другу испортили и всё…
Можно было, конечно, с непосредственным командиром поговорить, с Ермаковым, он — мужик понимающий и к Глинскому относится даже лучше, чем нормально, но толку-то… Не решит капитан проблему «срочных отгулов», он ведь дальше разведотдельского направленца не вхож…
Оставался один, в общем-то, выход — обратиться прямиком к подполковнику Челышеву, а решиться на такую просьбу Глинскому было совсем непросто.
Формально Борис уже отслужил несколько лет в разведке, но, конечно же, никаким разведчиком себя не считал, понимая, что на самом деле он ещё просто салага «при разведке». Настоящие разведчики — это совсем другое, это особенные люди с особыми взаимоотношениями между собой. Это каста, это закрытый клуб. Это асы, почти небожители, влияние и «корпоративный» рейтинг которых определяется совсем не количеством звезд на погонах… Глинский был парнем неглупым и наблюдательным и хорошо понимал, что не надо «взрослых» беспокоить по пустякам. И совсем не потому, что откажут. Отказать-то, может, и не откажут, но вот потом… То, что потом «должок» отработать придётся, — это ещё не самое страшное, долги всегда отдавать надо, а вот то, что иная просьба может просто крест поставить на просящем, — это уже серьёзно.
Тем более в такой, прямо скажем, не самой стандартной ситуации с незаконнорожденным ребенком, от которой, хочешь не хочешь, а всё же попахивает «отклонением от норм социалистической морали». Да и не сказать что так уж близок стал Борис Челышеву. Нет, он чувствовал, конечно, что подполковник относится к нему теплее, чем в самом начале, но не более того, без всякого покровительства. Однако деваться Глинскому было некуда, мысль о том, что он стал отцом, не давала ему покоя. К тому же эта мысль стала мощным подсознательным катализатором копящейся тоски по родине и ощущениям мирной жизни… На войне лучше даже не допускать возможной мысли о внеочередном отпуске — клинить начнёт, замкнёт и заколбасит… Именно так «заклинило» Бориса, и на третий день своего отцовства он всё-таки решился…
Челышева он подкараулил на выходе из столовой — известное дело, сытый-то человек добрее голодного. Даже если этот человек — разведчик.
Глинский отдал честь и обратился по уставу, а потом сразу же сбился, начал говорить горячо, но путано:
— Товарищ подполковник! Андрей Валентинович! Я знаю, официально в отпуск меня никто не… Тем более если брак не зарегистрирован, и год в Афгане ещё не прошёл… Но я должен… Я знаю — по закону нельзя, а по жизни — кровь из носу…
Подполковник внимательно посмотрел на взопревшего от неподдельного, видать, волнения старлея и остановил его словесный поток:
— Погоди, не тарахти… Пока я ничего не понял. Кто ясно мыслит, тот ясно излагает, а ты излагаешь так, как будто ни одной справки не написал. Успокойся. Пойдём в курилку, посидим, потравимся…
В оборудованной неподалеку от столовой курилке на свежем воздухе (три поставленные П-образно скамьи и вкопанные в землю крупнокалиберные гильзы вместо пепельниц) уже сидели три младших офицера. Они вскочили при появлении Челышева, а тот улыбнулся и совсем не по-военному сказал им:
— Коллеги, не сочтите за произвол, нам немного пошептаться надо…
Офицеры мигом затушили сигареты и исчезли. Подполковник достал из брючного кармана пачку «Золотого руна», сигареты в которой были перевёрнуты фильтром вниз — чтобы не касаться фильтров пальцами при доставании. Так в Афгане делали почти все курильщики, это была ещё одна защитная мера от желтухи.
— Будешь? — Челышев приглашающе тряхнул пачкой, но Глинский качнул головой:
— Спасибо, Андрей Валентинович, я уж лучше свою «Стюардессу»… Ваши для меня слишком душистые.
— Есть такое, — улыбнулся подполковник. — Не всем этот аромат нравится… Зато никакого дефицита — всегда в продаже, без сбоев… Ладно, рассказывай, что там у тебя стряслось…
Борис глубоко вздохнул, затянулся сигареткой и стал рассказывать…
Челышев слушал внимательно, без снисходительности, но иногда вставлял уточняющие вопросы. Эти вопросы были так вроде бы незатейливо сформулированы, что Глинский, начав было рассказывать о Людмиле, рассказал в итоге и об Ольге, и о Виоле. Нет, за язык Челышев Бориса не тянул и вовсе не допрашивал, тот сам решил говорить всё без утайки, как есть, — ну а в его «любовном четырёхугольнике» рассказать только про один «угол», ничего не объяснив про другие три, было бы просто глупо, потому что картина бы нарисовалась, во-первых, «маслом», а во-вторых, несколько странная. Вот и пришлось Глинскому фактически исповедаться человеку, которого он, по существу, не знал…
