Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль
И наконец оттуда, где виднелась темная гряда — не то лес, не то деревня, — им засветил огонек.
Хутор стоял на отшибе. То, что издалека казалось темной грядой, было деревней: и силуэты домов говорили об этом, и огоньки между деревьев.
Огонь горел в кухне. А наружная дверь, в коридор, была открыта.
Они вошли, нащупали дверь слева. Постучали.
Ответил голос — по-немецки…
Однако вошли.
Фрау была молодая, легкая, в коротком темном платьице, если б им было до того, так даже миловидная. На стук она спокойно, как своим ответила: «Herein!»[49] Увидев, смутилась на миг, но тут же взяла себя в руки и, выслушав их, сказала весело, даже радушно:
— Ну что ж, я сейчас вас накормлю. Айнен момент…
Своей энергичной, приятной походкой она быстро прошла в боковую дверь.
Пока она ее захлопнула, перед Алесем рядом с темным платьем хозяйки смутно мелькнуло плечо и сгиб руки — в белом…
«Просто почудилось», — подумал он.
И правда, она вернулась оттуда одна, все такая же радушно веселая, и, как ни в чем не бывало, захлопотала у плиты.
— Я вам кофе сварю. Гут? Вы хоть согреетесь на дорогу. Майн готт, чего только не творит эта война! А нам, вы думаете нам, немцам, легче? Мне тут одной — жизнь?
Кофе варилось бесконечно долго.
А хозяйка, не переставая щебетать, прямо-таки не дав гостям вставить и полслова, как ни спешила, а успела только отрезать от длинной белой булки два, затем еще два ломтика. Потом подбежала к буфету, вынула баночку смальца, стала эти ломтики намазывать. Тогда сказала: «О, готово!» — взяла с плиты кофейник, подойдя к столу, наклонила его над чашечкой…
И тут из коридора в кухню ринулась толпа людей!.. Как тогда в команде, в день забастовки…
Пленные, как сидели на двух табуретках, так и остались сидеть.
— Na, meine Herren, was ist denn los?[50]
Солдат — тысячемордый, серый, вездесущий вахман — встал перед ними с поднятым карабином. Потом опустил его.
Два молодчика в штатском — один совсем как пастушок с поздравительной альпийской открытки — опустили свои пистолеты.
Кто-то четвертый виднелся у самой двери…
И все. Больше никого и не было.
— Wo gehen Sie hin?[51]
Вахман спросил их то же, что спрашивали у них в двух предыдущих немецких домах.
Только теперь этот вопрос звучал началом их будущих допросов.
— Польски? Моя матко, цо то ест?..
— Нет, белорусы. Идем в Советский Союз. Домой.
— На, гут, я вас немножко провожу.
Вахман залился жирным хохотом. А затем, с высоты своего благородства или из уважения к слову «Советруслянд», разрешил:
— Можете выпить ваш кофе. Мы подождем.
Он вынул порттабак, стал раскуривать трубку.
Молодые люди перешептывались у окна.
«Кто-то четвертый» подошел ближе, в штанах, в деревяшках на босу ногу, в ночной сорочке…
Алесь узнал плечо и сгиб руки в белом.
«Ну что ж, — подумал почти равнодушно, — мне, значит, тогда не почудилось»…
Бауэр глаз не прячет. Попробуй «поляки» сопротивляться, он, молодой, здоровый мужчина, накинулся бы, верно, со всей своей сытой, звериной силой. А так ему даже как будто неловко… Какое там, к черту, неловко! Ишь, и не сморгнет…
— Еще одну? Пожалуйста, можно еще.
Алесь глянул в миловидное лицо хозяйки, в радушно-веселые глаза.
«Ах, майн готт, как умно, как хитро вы все это с нами проделали! Как долго вы — может быть, даже вечно — и как счастливо будете жить!..»
Он положил недоеденный ломтик, отодвинул чашку и подчеркнуто вежливо сказал:
— Danke schön, gnädige Frau[52]. Вы с вашим мужем чудесные люди.
Потом по-белорусски:
— Идем, Володя. Держись, браток…
И с тем высоким и теплым чувством, что от этого слова опять поднялось в душе, Алесь, сопровождаемый вахманским карабином, вместе с Владиком вышел во двор.
В коридорчике и под крыльцом теперь включен был свет.
Под лампочкой со щитком виднелась белая дощечка и надпись на ней: «Bürgermeister».
КРУГ ЗАМЫКАЕТСЯ
1
Солдат, когда у него в кармане есть хоть одна монетка, — покупает корову. Ну, а если не корову, так молоко уж непременно.
На маневрах, вспоминает Алесь, они обычно, зайдя в хату или на дворе встретив хозяйку, спрашивали: «Не продаст ли нам пани молока?» И пани, подчас босая или в заплатанной кофте, поила их молоком, выносила хлеба, жалела ласковым словом. А про деньги ей, разумеется, и не говори.
Однажды они втроем зашли во двор богатого, за высоким забором с воротами, хутора. Приветствовал их пес, что исходил лаем, натягивая цепь, и тьма болботливых индюков, которых солдаты сразу же стали поддразнивать свистом. Тогда из дома вышла старая, высокая хозяйка и на их «добрый день» молча кивнула головой. Услышав пресловутое: «Не продаст ли нам пани молока?» — она повернулась и ушла. Что делать — то ли ждать, то ли уходить?.. Подождали. И долгонько-таки, так раздразнив бедных индюков, что красные «сопли» их раскалились чуть не добела. Но вот наконец хозяйка вышла, неся кувшин молока, три кружки и три больших ломтя белого хлеба с маслом. Расправились со всем этим стоя. Когда же, соблюдая проформу, они спросили: «Сколько с нас?» — пани махнула рукой, забрала посуду и ушла. Даже на «спасибо» не ответила.
— Что она, немая? — удивился один.
А другой — он был местный, кашуб, — ответил:
— Не немая, брат, а немка. Их тут много, на коридоре[53].
Тот, кто гонит теперь Алеся и Владика по мощеной улице большого села, тоже не немой, а немец. Но молчит он, как немой, потому что он не просто немец, а шуцман. В пикельгаубе, с пистолетом на боку, — тот самый бог, встречаясь с которым «с глазу на глаз» дурел от страха добрый герр Раков. Только и разницы, что этот бог не пузатый, не стоит статуей на перекрестке, а обеими руками держится за руль велосипеда и тяжело грохочет подковами следом за пленными.
Поймали беглецов, как они разобрались потом, вблизи имения, куда бюргермайстер и бегал за вахманом. Тот загнал их в пустой погреб, а утром приехал этот, полицейский.
Выгнав их на полевую дорогу, обсаженную деревьями, шуцман сказал:
— Только вперед. Шаг влево, шаг вправо — буду стрелять. Марш!
И больше — от имения до этого села — ни слова.
Когда проходили мимо пекарни и оттуда дохнуло теплым, хмельным запахом ситного, Алесь вспомнил, что в кармане у него завалялась одна лагермарка (оставил, чтоб дома показать), вспомнил солдатское: «Не продаст ли нам пани молока?» — и, обернувшись, сказал:
— Герр вахман, разрешите нам
