Андрей Дугинец - Стоход
— А что с пальцами? — насторожился Антон.
— Глянь на правую руку, сам увидишь! — ответил дед, который с тайной тревогой следил за внуком с первого момента, когда тот взял в руки баян.
Антон хотел было подойти к Грише, но дед остановил:
— Не надо об этом говорить, ему и так тяжело. — И Конон Захарович рассказал обо всем, что случилось с внуком в последние дни панского владычества.
Когда дед умолк, Антон одним махом выпил полный стакан водки и, скрипнув зубами, процедил со злобой:
— Какая ж одинаковая судьба у нас с этим хлопцем! Так и у меня руки были золотые, а счастье всю жизнь по болотам блукало!
Заметив, что все видят его слезы, Гриша поставил баян на лаву и быстро вышел из хаты. Мать — за ним.
Хозяин и гость молча сидели за столом. Больше не хотелось ни пить, ни есть, ни говорить.
А Оляна? Она так ждала этого вечера. Так надеялась, что именно в этот вечер решится ее судьба, придет конец ее горькому вдовьему одиночеству. Но теперь ей было не до себя. Горе сына болотным камнем придавило в ней все, что начало было воскресать с возвращением на родину любимого человека.
Когда у Антона кончился отпуск, он зашел к Багнам, чтобы еще раз поговорить с Оляной. Но та кивнула ему на сына: «Смотри, как извелся за две недели! Не ест, не пьет!» — и, заливаясь слезами, ушла на работу в поле.
Дед Конон посмотрел вслед дочери и сказал Антону:
— Подожди еще немного. Все уляжется. Гриша пойдет на какие-нибудь курсы.
— Если с Оляной у нас наладится, весной вернусь совсем, — ответил Антон. — А иначе мне лучше сюда и не показываться. Чего ж зря тревожить и ее и себя.
— То правда, то правда, — кивал дед. — Но думаю, она еще оттает.
* * *Весть об открытии курсов трактористов взбудоражила молодежь всего района. В Морочну, как на ярмарку, потянулись подводы, лодки, пешеходы.
Возле причала, за кузней, собралась целая флотилия. Далеко красовался белый полотняный парус ноблян. Рядом с парусником уткнулась в берег маленькая, хлюпкая душегубка коморян, приспособленная для плавания по узким протокам с крутыми поворотами. Из Сваловичей прибыло несколько остроносых новеньких чаек. Откуда-то издалека приплыли два огромных черных дуба. И множество других менее примечательных лодок появилось в это утро у причала.
Брички останавливались на площади за школой. Поставив лошадей к свежей траве, накошенной по дороге, хлопцы подолгу прихорашивались. Переобували постолы. Потуже затягивали поясок на домотканой холщовой рубахе с петухами на манишке и рукавах. Приглаживали волосы. И, лихо, на самый затылок, сдвинув брыль или фуражку, выходили на дорогу и несмело расспрашивали редких утренних прохожих, где находится райком комсомола, в котором будет проходить предварительный отбор курсантов.
Многие из них никогда не видели даже сенокосилки и потому, чуть не крестясь, со страхом приближались к райкому, где решится вопрос, кого же возьмут на курсы и доверят машину, заменяющую несколько десятков лошадей.
Однако возле старого деревянного домика с красной стеклянной вывеской страх сразу проходил. Здесь было шумно, весело. А когда начало пригревать солнце, собралось много девушек, одетых по-праздничному: то в розовые, то ослепительно красные юбки да небесно-голубые или сочно-зеленые кофты. Появились балалайка, гармошка. Кто-то сказал, что возле этого учреждения можно плясать и петь. Этому охотно поверили. И пошло…
А в полдень из этого здания вышли первые курсанты — Григорий Крук и Санько Козолуп.
— Санько, а смешно в чоботах, — говорил Гриша, неловко переставляя ноги и все время рассматривая новые кирзовые сапоги.
— Угу. Высоко в них, — ответил Санько, тоже впервые за свою жизнь обувшийся в сапоги.
Еще раз посмотревшись в зеркало и не узнавая себя в просторном синем комбинезоне и в больших добротных сапогах, друзья сошли с крыльца. Вокруг толпились хлопцы, ждавшие своей очереди. В серенькой полотняной одежонке, в постолах они показались Грише и Саньку нищенски жалкими и уж очень маленькими ростом. Непривычно широко расставляя ноги, друзья быстро, как очень занятые люди, пошли прочь.
Дед и внук сидели уже за столом и с нетерпением ждали завтрака. Каждый спешил на работу. А Оляна, согнувшись, заглядывала в печь и ругала своих «хозяйнов» за сырые дрова.
— У одного — трактор, у другого — сапожная мастерская, а дома хоть разорвись.
Вдруг в дом вбежал Санько, запыхавшийся, взбудораженный.
— Что там случилось? — встревожился Конон Захарович.
— Музыкант приехал из Киева. Он и в школе будет музыке учить, и в клубе.
— Чего ж было так бежать?
— Так Гришу ж проверять будут.
— Проверять? Отчего ж проверять? — испугался дед.
— Ну, музыку его слушать.
— Му-зы-ку? — с сомнением протянул дед.
— Александр Федорович сказал: «Зови Гришу Крука с гармошкой».
Услышав это, Гриша молча вышел из дому. Санько недоуменно посмотрел ему вслед. А дед, перехватив этот взгляд, сердито бросил:
— Такое придумал тот Моцак! Музыку проверять! Будто не знает, какая теперь у этого хлопца музыка! Кончилась его музыка. Ясновельможные отняли. Сам же знаешь, как растрощили ему пальцы.
— Опять расстроили хлопца! — недовольно сказала Оляна и вышла вслед за сыном. — На работу уйдет голодным!
Санько сочувственно смотрел на дверь, за которой скрылся его друг, навсегда обиженный злою судьбой.
— Хорошо хоть руль трактора держит теми пальцами, не то, что музыку, — продолжал дед.
Санько насупился и виновато пробурчал:
— Я ж не знаю, чего они там… Может, учитель забыл.
— Антон привез ему целую баянию. А он не может… — опечаленно сказал дед.
— Гриша мне показывал.
Дед тоже без завтрака вылез из-за стола:
— Кончилась вся его музыка. Совсем кончилась…
* * *Первый день самостоятельной работы на тракторе показался Грише праздником победы. Победы над всем, что его до сих пор тяготило. Наконец-то он нашел дело, которое дает ему не меньшую радость, чем когда-то давала музыка. Он ведет машину, к которой всего лишь два года назад боялся близко подойти. И могучая эта машина покорна его воле, каждому движению его рук, словно хорошо разыгранная, привычная гармонь. Сидя за рулем, хочется петь от избытка радости и всем что-то говорить, говорить…
Гриша даже себе не хотел признаться, что всей душой жаждет передать свои чувства в музыке. За время учебы на курсах он ни разу не взял в руки баян, который мать положила в сундук «подальше от греха». Он даже по радио старался не слушать музыку. Но где-то под сердцем день и ночь сосала его, как голод, неисходная тоска по утраченному и невозвратному…
Утром, выехав на «графскую» поляну, Гриша ужаснулся: разве ж тут за три дня вспашешь? Подсознательно он все еще жил масштабами конной вспашки. А теперь вот посидел за рулем полдня, и им овладела такая ненасытная жадность к работе, что решил работать без отдыха до тех пор, пока не перепашет все поле.
На закате пришел встревоженный дед Конон. Он думал, что с внуком что-то случилось: все трактористы уже дома, а его нет и нет. Но увидев, с каким увлечением пашет его внук, старик с радостью отметил: растет добрый хозяин, жадный к работе, требовательный к себе. Присев на свежий пласт, Конон Захарович решил молча подождать.
«Останавливать не буду, — подумал он. — Интересно ж, на сколько его хватит?»
Как только зашло солнце, из леса на поляну повалили туманы. Седой, хмурой ратью наступали они на тракториста. Поле становилось все меньше и меньше. Наконец трактор окутало густой молочной мглою, и дед Конон больше не видел машины, а только слышал ее уверенный, победный рокот.
Гриша прекратил работу только тогда, когда свет фары не стал пробивать ночную тьму, замешанную на густом последождевом тумане, да и прицепщик сидел чуть живой от выхлопных газов. Парень он был тихий, безропотный. Пришел из далекой деревни и со слезами просился в МТС на любую работу. С детства привычный к тяжелому труду, он работу прицепщика считал веселой игрой. Поэтому, когда Гриша, остановив машину, спросил, устал ли, прицепщик ответил — нет и тут же, в борозде, уснул.
Заглушив мотор, Гриша удивился необычайной тишине вокруг. Трактор, казалось, медленно плыл куда-то назад по густому холодному туману.
Мало-помалу в этом тумане начали возникать звуки, напоминающие о том, что где-то за поляной есть еще жизнь. Там послышался обрывок петушиного пенья. Петуху, видно, что-то приснилось во сне, и он, взмахнув крыльями, начал было песню да и оборвал.
В другом месте залаяла собака и тут же перешла на высокое жалобное скуление. Четко и звонко, будто бы трактор стоял на улице Морочны, раздался скрип колодезного журавля и звяканье дужки пустого, совсем еще нового ведра. Гриша любил этот звук и всегда безошибочно отличал по нему новое ведро от старого.
