Виктор Васильев - Зарубки на сердце
– У меня были только перочинный нож и ржавый топор, найденный на помойке. А вместо гвоздей я использовал моток бечевки для связывания жердей, – пояснил я.
– Чудеса какие-то. Или враки безбожные, – задумался крестный. – Выберу свободную минуту и забегу посмотреть на ваш чудо-дом. Если он завтра же не развалится.
– Мама и Оля, вы тоже приходите взглянуть на Витину работу, – сказала сестренка.
Но прошел месяц, другой. Домик не развалился. Только хвойные лапы на крыше я поменял на свежие. Никто из взрослых так и не собрался забежать на пастбище. Конечно, забот у них значительно больше, чем у меня. И все же было обидно, что это первое мое серьезное творение осталось только в моей и Тониной памяти.
ЛИШНИЕ
Пришла дождливая осень. В начале октября появились первые заморозки. Хозяйка сказала, что больше не надо пасти коров. Полевые работы тоже закончились. Остались только доение и уход за скотом. За это хозяин решил кормить Полину, Олю, маму и крестного только обедом, один раз в сутки. Тоню, бабушку, тетю Симу и меня кормить совсем отказался. Найти поденную работу у других хозяев было невозможно. Перед нами встала угроза новой голодной зимы.
Я сам вызвался на убранном картофельном поле искать остатки картошки, как было в Реполке в 1941 году. Ко мне присоединилась Тоня. Мы собирали каждый в свое ведерко, выносили на край поля, там высыпали в мешок. За светлое время короткого дня нам иногда удавалось набрать полмешка картошки. Конечно, там было много порченых клубней (разрезанных лопатой, позеленевших на свету и даже подгнивших картошин), но в голодное время все могло пригодиться. В сумерках приходил крестный, уносил мешок и прятал на скотном дворе. Еще мы собирали колоски на пшеничном и овсяном полях. Изредка нам помогала Оля, прибегая в поле на полчаса. Бабушка и тетя Сима сушили колоски, перетирали в руках, сдували мусор.
Постоянная батрачка Полина каждую неделю отвозила немцам в город Айзпуте четыре бидона сметаны и сливок. То ли налог, то ли плата за наши души. А в конце октября с нею поехал сам хозяин. К вечеру я вернулся с пшеничного поля. Через открытую дверь в комнату услышал, как Полина рассказывала маме и крестному о поездке. Подслушивать, конечно, нехорошо. Но уж очень интересно!
– К нам вышел латышский бургомистр, старый приятель Каупа, – говорила Полина. – Они поздоровались. Говорили по-латышски, но я все понимала. Хозяин спросил: «Комендант немецкий у себя?» – «Сегодня его не будет. Может, я отвечу на твои вопросы?» – сказал бургомистр. Хозяин пояснил: «В июне я взял у немцев временных батраков. Сейчас поля опустели, батраки стали мне не нужны. Даром их кормить не хочу. Пусть комендант забирает их у меня и отправляет в Германию». «Ты придуриваешься или вправду не понимаешь?! – возмутился бургомистр. – В котле мы сидим, в курляндском котле. От Европы отрезаны. А пароходы топят русские подлодки. Немцам надо миллион солдат и уйму техники отправить на помощь Берлину. Не до русских тифозников им теперь. Коменданту лучше не заикайся, а то заставит кормить батраков».
– Хозяин настолько был зол, – продолжала Полина, – что сам, один снял бидоны с телеги, взял подпись бургомистра на расписке, не попрощался с ним и погнал кобылу домой. Так что сегодня старайтесь обходить его стороной.
***После поездки в Айзпуте хозяин совсем одичал. На улицу выходил очень редко. Только ясными вечерами он выходил в сад, смотрел с тревогой на восток, слушал отдаленную канонаду. Тяжело вздыхал, прикладывал ладони к вискам, раскачивал головой. Чувствовал приближение расплаты за стрельбу в спину отступающим русским солдатам в 1941 году (как поговаривали некоторые обедневшие соседи Каупа). Я несколько раз видел его таким. Но не было к нему ни сочувствия, ни злорадства. Была глубокая обида, что перестал нас кормить. Ведь за лето мы так много поработали на него бесплатно, что заслужили себе пропитание на год вперед.
На него свалилась еще одна напасть. От какой-то болезни за короткий срок передохли все пятьдесят поросят. Свинарник опустел – не стало участка самой грязной работы. Мама с досадой сказала:
– Лучше бы нам отдал парочку больных поросят. Михаил прирезал бы их, и сытной была бы зима.
Все распоряжения по хозяйству давала хозяйка. Особенно строго она следила, чтобы Оля, мама и крестный за обедом не прятали хлеб по карманам для нас. А при доении коров следила, чтобы молоко не прятали, не уносили домой своим детям. «Вот гады, жадюги! – думал я. – Ведь хорошо понимали, что все богатство скоро для них пойдет прахом. Но не хотели этому верить».
Все равно родители воровали хлеб со стола и молоко, особенно после вечерней дойки в десять часов. Обычно мы с Тоней и бабушка с тетей Симой уже спали. Мама и Оля приносили молоко в большом чайнике. Будили нас, велели сразу все выпить, чтобы не оставалось следов. Первый и второй стаканы теплого пенистого молока мы пили охотно, а третьи стаканы шли через силу. Опасались, что хозяйка вздумает обыскать нашу комнату.
***Наступила зима. Белая скатерть покрыла землю. Маму, Олю и крестного немцы направили в лес заготавливать полуметровые колышки для минных ограждений. Вместе с ними увязались и мы с Тоней. Через двадцать минут мы пришли на опушку соснового бора, где росли молодые сосенки. Крестный спиливал сосенку и макушку с ветками, мама с Олей сдирали кору, а я взялся затесывать колышки. Тоня подбирала кору, складывала в отдельную кучку. Нам выдали задание: по сто колышков на взрослого человека. На свежем воздухе, при небольшом морозце так хорошо работалось, что мы через три часа сделали больше половины задания. Кроме нас были еще люди. Видимо, такие же временные батраки – пересыльные узники. Два немца следили за порядком. Один – с автоматом, другой – с журналом учета.
В полдень приехала немецкая полевая кухня. Привезли горячий гороховый суп с кусочками мяса, кашу перловую со сливочным маслом и сладкий чай. Немецкий хлеб был очень вкусный. После обеда мы еще посидели на лежащей березе, пока учетчик не скомандовал: «Апштейн!» (то есть «Подъем!»). Мы дружно взялись за работу. Часа через два наша норма в триста колышков была выполнена. Показали немцу. Он отметил в журнале и досрочно отпустил нас домой.
В лесу мы работали две недели. Потом немцы решили, что колышков им на две войны хватит, всех распустили. Опять для нас потекли скучные полуголодные будни.
Но после Рождества многое изменилось в худшую сторону. На постой к хозяину встало танковое отделение. Громадный «тигр» встал почти у крыльца, две приземистые «пантеры» – у сенного сарая. Офицерам в черной форме нашлось место в доме хозяев, рядовых поселили на сеновале. А собственный портной с помощником выбрали нашу комнату. Нас же вместе с грудным ребенком под зад коленкой прогнали в свинарник при морозах выше двадцати градусов. Да, да! В каменный пустой свинарник, где только что передохли свиньи!
Крестный отгородил досками ячейку с узким горизонтальным окошком под потолком. Дали нам жестяную печку-буржуйку, дрова, лампу-коптилку без стекла. Кухней служил предбанник с плитой и котлом для приготовления еды поросятам. Спали на каменном полу на матрасах, набитых сеном. Спали вповалку, тесно прижимаясь друг к другу, чтоб не замерзнуть. Гену тетя Сима брала к себе, под общее одеяло. С вечера натопим, раскалим буржуйку докрасна – жарко станет, а под утро волосы и подушки покрываются инеем. Надо снова топить. И так всю зиму прожили. Просто удивительно, что никто не простудился, не заболел. Кроме мокрого носа да легкого кашля, ничто к нам не липло.
На кухне мы регулярно устраивали баню. Нагревали целый котел воды. Отдельно, в ведре разводили золу – получали щелочную воду. Использовали ее вместо мыла. Пол был покатый, вода не задерживалась. Только воздух в кухне оставался холодным – его не удавалось нагреть. Зато приятно быть чистеньким, словно душа отдыхает!
Я иногда задумывался: где же мылись хозяева? Почему такие богатые латыши не построили баню себе? И пожадничали на доски для земляного пола в летней кухне, где кормят батраков? И рабочую обувь для батраков не закупают, а все деревянными колодками потчуют? Обходятся без радио и телефона? Неужели им для счастья достаточно пятидесяти свиней и восемнадцати коров на двоих? Достаточно сытого брюха?!
ДОЖДАЛИСЬ!
В середине апреля немецких танкистов куда-то перевели. С ними уехал и портной из нашей комнаты. Оставил (или забыл?) ручную швейную машинку «зингер». Мы перебрались из свинарника в комнату. На дворе разгулялась весна. Появилась первая зелень: сныть, крапива, хвощ полевой. Фронт теперь был совсем рядом. В пяти километрах грохотали пушки, иногда слышались пулеметные очереди. По вечерам взлетали осветительные ракеты. Мы радовались: еще немного, еще чутьчуть – и нас освободят. Крестный нашел себе приработок по плотницкой части. А мне нашли работу на соседнем хуторе – надо пасти четырех коров.
