Твой сын, Одесса - Григорий Андреевич Карев
23. Варенички
Матрена Демидовна за слезами да за стеклами сразу запотевших очков почти и не видела на свидании Яшиного лица. Тем более что их отделяла друг от друга двойная перегородка из стальных сеток. Матрену Демидовну строго предупредили, что можно разговаривать только о семейных делах. Она ничего и не говорила.
— Отец вам кланяется, — начала было она, но слезы так сдавили горло, что больше сказать ничего не смогла. Стояла, скрестив худые руки на груди, чтобы не так заметно била дрожь, и молча плакала.
Плакала не потому, что горе свалилось на ее голову нежданно-негаданно. Нет. С тех пор как война началась, она только горя и ждала. А чего еще ждать, когда в городе враг? Смерть рыщет по домам, цепляется, что репей до кожуха, и смирную, и буйную голову равно сечет. А ее сыновья, нечего греха таить, никогда смирнякамп не были, ни притворству, ни лицемерию не учены: что на сердце, то и на языке, что на уме, то и на кулаке — обиду стерпеть не могут, не то что… Вольной крови дети. И когда узнала, что сыны ее — подпольщики, не удивилась. Удивилась бы, когда б они не были подпольщиками. Это Лешенька да Яшко думали, что мать не ведает об их партизанстве. Она все видела. Если сын трое суток дома не ночует, а на четвертую ночь приходит продрогший досиня, вымотанный до кровинки, только глаза блестят… «Обогрейся, сынок… Обогрейся, засни скорее». — «Некогда, мама. Где Лешка?» И шепчутся, шепчутся потом до утра… Разве матери еще что говорить надо? Разве сердце ее обманешь? Все она знала. И какая беда их караулит в случае чего… И на все свое материнское благословение дала. Молча… И плакала теперь оттого, что не открылась сыновьям тогда, не была вместе с ними. Может, материнское чутье и уберегло бы их от какого неосторожного шага. Невелика бабья сила, да, может, в чем и помогла бы… А теперь чем поможешь?
Вот так и стояла все свидание, слезами облитая. Только бы не согнуться, не зарыдать, не надломить Яшину душу своей болью. Жене моряка, матери партизан негоже быть слабой… Когда дежурный объявил, что свидание окончено, почти спокойно сказала:
— Блюдите сами себя, нам хорошо будет.
Нет, ничего крамольного не усмотрели палачи ни в отцовском поклоне, ни в смиренном наставлении матери! А Яше эти слова сказали многое: и благодарность отца за то, что его сыновья оправдали надежды, и благословение матери пуще жизни беречь честь, достоинство, сыновнюю верность делу отцов…
Свидания, на которых нельзя было ни сказать то, что надо сказать, ни прикоснуться друг к другу, ни даже обменяться значительными взглядами, которые не привлекли бы внимания жандармов, были мучительны и для матери, и для сына. И Матрена Демидовна стала приходить все реже и реже. Пусть Нина ходит, они хорошо понимают друг друга.
Нина не пропускала ни одной возможности повидаться с братом, от комендантского часа до комендантского часа крутилась у следственной тюрьмы с авоськой, в которой всегда была передача для братьев, — крохотный кусок черного хлеба, пара луковиц, несколько вареных картошек. Бывают дни, меняющие человека больше, чем годы. Именно такие дни пережила Нина. Она стала замкнутее, хитрее, настороженнее, все о чем-то думала, до белизны в суставах сжимала кулачки, сдвигала прямые густые брови над переносицей и нетерпеливо топала ногой.
— Ну, ладно же!..
Она была вся как пружина, как заряд в патроне, глаза горели, на лице обозначились резкие линии.
Однажды Яша, улучив момент, когда жандарм отвел глаза в сторону, жестами показал Нине, чтобы она принесла ему с передачей карандаш.
Долго мудрила Нина, как бы так запрятать карандаш, чтобы его не обнаружили при проверке. Наконец додумалась: в плетеной из кожаных лоскутов ручке авоськи просверлила отверстие и засунула в него карандашный грифелек, завернутый в кусочек бумаги. Хитрость удалась: жандармы не обнаружили недозволенного вложения. Но… и Яша тоже не догадался, что в ручке авоськи надо искать запретную передачу. Он вынул продукты, авоську передал обратно.
Три раза побывала авоська в Яшиных руках. И три раза карандашный грифелек возвращался к Нине. Нина чуть не плакала с досады, а передать Яше, чтобы он обратил внимание на ручку авоськи, никак не могла. Яков Кондратьевич посоветовал дочке сделать уксусной кислотой надпись на скорлупе яйца «посмотри ручку авоськи», дать надписи просохнуть, а затем сварить яйцо. Так когда-то делали матросы, посылая весточки своим товарищам-революционерам в царскую тюрьму. Пройдя через скорлупу, кислота осядет на белке голубоватой надписью. После этого даже под сильным микроскопом на скорлупе не удастся обнаружить никаких следов. Но и этот способ не годился — надзиратели принимали к передаче только чищенные яйца…
— Мама, у тебя припрятано немножко муки. Дай мне ее, — попросила Нина.
— И все ты находишь, ничего от тебя не спрячешь, — заворчала Матрена Демидовна. — Не дам я тебе ни горсточки, ни пылиночки. Ту муку я на свои девичьи серьги выменяла, для отца берегу. Нынешний хлеб, пополам со жмыхом да половой, есть ему нельзя, так я ему хоть раз в три дня какой коржик испеку или лапши сварю тарелочку.
— Мама, — не отставала Нина. — Леша и Яша так любят варенички с капустой. Давай сварим им хоть немножко… Ну хоть десяточек. Им же там, кроме баланды, ничего не дают, а мы все лук да картошку… Хоть по вареничку…
Матрена Демидовна протерла кончиком платка очки, посмотрела на дочку.
— Уже что-то придумала сорока?
— Придумала, мама. У меня есть кусочек вощеной бумаги, я напишу записочку и залеплю ее в вареник…
— Ой, смотри, Нинка, схватят тебя полицаи, прибьют до смерти.
— Я им глаза повыцарапаю!
— Ой, где ты взялась, отчаюга! Из-за тебя и нас с отцом на живодерню сведут!
Но муки на варенички все-таки дала.
— А ты, доченька, в той записке от меня словечко можешь написать?
— Ну что вы, мама. В записке — самое нужное…
— А может, словечко матери им сейчас и есть самое нужное?
— Мамочка, — прижалась головой к матери
