Александр Осипенко - Пятёрка отважных. Лань — река лесная
— Спасибо тебе, портниха! — радостно сказала Муха-Зеленуха и полетела в лес, к той самой сосне.
— Здравствуй, кум! — пропищала она, садясь на веточку.
Дрозд хмуро ответил:
— Здравствуй.
— Да ты, вижу, серчаешь? — ещё веселее заговорила Муха-Зеленуха. — Не стоит! Я пошутила.
— Глупые шутки, — проворчал Дрозд.
— Больше не буду. Станем в мире жить, друг другу помогать. Посмотри, как хорошо вокруг! Ха-ха-ха!
Засмеялась Муха-Зеленуха, полетела в чащу и давай там плодиться.
Спустя какой-нибудь месяц или два захотелось Дрозду лес осмотреть: всё ли в порядке? Взлетел он повыше — и чуть не обомлел. Не узнать Зелёного бора. Листья свернулись, все в дырах, а некоторые деревья и вовсе засохли.
Зло щёлкнул Дрозд клювом и пустился на поиски виновника. Три дня и три ночи глаз не смыкал, метался из конца в конец леса, да так ни с чем и вернулся. Вьются над деревьями осы в позолоченных уборах, а больше никого не видать!
Собрал тогда Дрозд своих помощников: проворную Мухоловку, солидного учёного Клёста, изобретателя Дятла. Начали они разные догадки высказывать, спорить…
— А они взяли бы да содрали с Мухи чужое платье!
Все обернулись. Прислонившись спиной к комлю берёзы, стоял Алик. Никто не слыхал, когда он подошёл. В руках у Алика была Лёнина корзинка с ягодами, на ногах — оба сандалия с блестящими застёжками.
— Не всегда, дружище, легко разобраться, кто в чью шкуру влез… Вот и он ошибся, принял муху за осу, — кивнув на Лёню, улыбнулся Николай Николаевич.
Вечерело. Над рекой поднимался редкий туман; где-то крякала утка, должно быть, созывала своих детей; где-то разговаривали рыбаки; кто-то пел, и ему подпевала пуща, ловила отдельные слова, носила их между деревьями, пока не теряла в глухих, диких дебрях.
— Ты… ты там был? — улучив минуту, шёпотом спросил у Алика Лёня.
— Бери корзину, — оставил его вопрос без ответа Алик. — Так, бедняга, перепугался, что и ягоды на берегу бросил…
Лёня и Валерка потупились.
— Что, друзья, может, домой поедем? — спросил Николай Николаевич, поднимаясь на ноги. — Подвезу до Заречья.
— Поедем, Алик? — дотронулся до руки друга Валерка. — Ты, наверно, устал…
Алик ничего не ответил.
Беседа под берёзой
Хорошо плыть по реке на вечерней заре, когда солнце уже зашло, но верхушки высоких деревьев ещё розовеют, когда воздух чист, как родниковая вода, а река так спокойна, что в неё можно смотреться, как в зеркало!..
Крутобокая лодка идёт против течения легко и почти неслышно. Навстречу плывут заросли высокой куги, целые семьи белых кувшинок, маленькие островки. Островки заросли кучерявой лозой и напоминают издали копны сена.
В детстве не всегда замечаешь красоту окружающей тебя природы. Острота зрения приходит с годами. Может, тысячу раз видел прежде эти берёзы и сосны, дубы и осины, а настоящая красота их открылась только сейчас, когда седина припорошила виски.
Николай Николаевич любил пущу сызмалу. В пуще, в хате лесника, он родился и рос. И позже, когда остался сиротой и попал в детдом, не раз вспоминал родные места, видел их во сне. И всё же только сейчас, уже будучи взрослым, он по-настоящему понял и оценил прелесть леса, его неповторимую красоту! Он мог сутками слушать однообразный шум мачтовых сосен, и этот шум не надоедал ему. Казалось, он понимал, о чём шумят деревья, что рассказывают в своих грустных, бесконечных песнях. Он любил слушать неутомимый говор реки и, казалось, тоже понимал, о чём она журчит. Во время отпуска он целые недели проводил один в лесу или на реке и никогда не скучал.
Давно стал взрослым Николай Николаевич. Изменился с годами и облик пущи. Грозные бури, что прошумели над землёй, не пощадили и её. Поредели мачтовые сосны…
Жаль Николаю Николаевичу погубленных сосен. А ещё больше — дубовой рощи. Она начиналась тут, за этим поворотом реки.
Николай Николаевич опустил в воду вёсла, поднял голову. Перед ним возвышался старый одинокий дуб. Вокруг него было пусто и серо, и только у подножья великана зеленели два дубка-малолетка… А давно ли стояли здесь тысячи дубов? Гордые богатыри теснились вдоль всего левого берега Тихой Лани подступали к самой воде. А теперь вот остался один этот дуб, старый и грустный. Стоит и, верно, вспоминает печально своих братьев, погибших под безжалостной пилой. А может, мечтает о той поре, когда подрастут, возмужают его малые сыны и вновь воскреснет над тихой водой его могущественный, славный род?..
Николаю Николаевичу до слёз было жаль рощи, тех красавцев-дубов, под сенью которых прошло его босоногое детство. Он вздохнул, ещё раз поглядел на дуб и с силой налёг на вёсла. Лодка рванулась, стремительно понеслась вперёд.
Когда из-за приречных кустов показались первые избы, Алик предложил Николаю Николаевичу:
— Вы не зайдёте к нам? К дедушке приехал гость. Он будет дома…
— Гость приехал? — переспросил Николай Николаевич и, немного подумав, согласился — А что, пожалуй, зайду.
Спустя несколько минут все четверо, оживлённо разговаривая, ввалились в просторный двор к Войтёнкам.
Дед Рыгор и человек в белом сидели под старой берёзой. Перед ними на самодельном столике, застланном чистой скатертью, стояли стаканы, тарелки. На сковороде шипела жареная рыба. В широкой вазе лежала гора зелёных огурцов, а рядом стояла миска с мёдом.
— Микола?! Братец ты мой, вот молодчина, что зашёл! — обрадовался дед Рыгор, увидав Казановича. — Ты, братец, прости, что подвёл тебя малость. Видишь, гость у меня.
— Мне уже говорили, — улыбнулся Николай Николаевич.
— Ну так прошу к столу. А вы, герои, идите в хату. Угости, Алик, своих друзей свежим мёдом да молоком. Всё на столе стоит.
Гузу давно пора было идти домой, но любопытство взяло верх. Хотелось послушать, о чём будут говорить дед и Николай Николаевич с братом прославленного разведчика. Вслед за Аликом и Лёней он прошмыгнул в хату и примостился на широком диване возле открытого окна, чтобы слышать весь разговор под берёзой.
— Так знакомьтесь, — тотчас донёсся со двора голос деда Рыгора. — Это двоюродный брат Василя Кремнева — Архип Павлович Скуратов. Приехал навестить меня. А сам Вася… Нет Васи…
Последние слова прямо-таки оглушили Алика, который тоже прислушивался к беседе во дворе. Отпрянув от окна, он обернулся и глянул на Лёню. Лёня сидел, закусив губу, в каком-то немом оцепенении.
«Почему же дед никогда не говорил, что его нет в живых?» — подумал Алик, глядя на портрет Василя Кремнева. И тут же, словно в ответ, услышал:
— Нет Васи, а я до сих пор не верю, даже говорю о нём, как о живом. Может, потому, что не у меня на глазах это было…
— Замучили его в концлагере, — долетел голос Архипа Павловича, и снова стало тихо. Только старые ходики на стене, безразличные ко всему на свете, с каким-то надсадным хрипом отсчитывали секунду за секундой. И таким отвратительным показался Алику этот хрип, что он не выдержал, изо всей силы дёрнул за цепочку. Гирька отлетела, покатилась под диван.
— Так Кремнев… погиб? — прошептал Валерка и растерянно посмотрел на друзей.
Ему никто не ответил.
— Надолго в наши края? — заговорил спустя некоторое время Николай Николаевич.
— Пока ещё не знаю. Как сложатся обстоятельства, — не сразу ответил Скуратов. — Видите ли, я задумал книгу. Про брата, про его товарищей…
— Слыхали?! — так и подскочил Гуз, оборачиваясь к друзьям.
— И вот я решил побывать в тех местах, где воевал брат, встретиться с людьми, знавшими его. Только что был в соседней деревне у его жены, а теперь вот к вам завернул.
— Неплохой замысел, — проговорил Казанович. Он закурил и вопросительно глянул на Скуратова. — Скажите, Архип Павлович, — вдруг спросил он, — вы писали когда-нибудь, ну, хотя бы газетные статьи?
— Нет, — откровенно признался тот и широко улыбнулся. — Брат мой, Василий Андреевич, писал. До войны у него две книги вышло.
— Это я знаю. Кремнев был способным писателем. Я встречался с ним как раз накануне войны…
— Ну что ж, и он не сразу стал писателем, — снова улыбнулся Скуратов. — Попробую и я. Тем более что я собираюсь писать не повесть и не роман. Просто воспоминания. Материал у меня богатейший. Я ведь знаю Василя Андреевича, как говорится, с пелёнок. Мы вместе ходили в школу, у меня на глазах он вырос. У меня на глазах прошли последние дни его жизни… Мы по воле судьбы попали в один концлагерь.
— Вы сидели в концлагере?! — переспросил Николай Николаевич.
— И представьте, попал туда в сорок четвёртом, когда победа была уже на пороге! — ответил Скуратов. — Раненого взяли. Вот сюда ударил осколок мины. — Он коснулся рукой шрама на правой щеке, потом энергично вскинул голову и предложил: — Хватит про войну да про раны! Давайте о чём-нибудь повеселее поговорим. Расскажите, как рыба ловится. Я сам рыбак завзятый.
