Вук Драшкович - Ночь генерала

Да, я слышу Тебя. И вижу. Их двоих нет, но Ты здесь. Останься еще ненадолго…

Исчез. Это был Он. Конечно, Он. Я узнал Его. Он прикоснулся к моей руке и исчез.

Христос, единственный! Вот, я больше не чувствую ни тяжести своего тела, ни близости смерти. Я знаю, что меня ждет, и это может произойти в любой момент, но мне кажется, что это уже не страшно. У меня нет больше страха. Я чувствую Твою руку и вижу Тебя и сейчас, во мраке. Вижу Твои глаза, улыбку и тот свет.

Пусть это сон, но сон прекрасный. Если бы это было сном, я не ходил бы сейчас по камере и не держал бы в руке спичку. Откуда эта спичка? Она мне не привиделась. Вот, я чиркаю, и она горит. Елица принесла? Нет, она бы сказала. Забыл Крцун? Так я бы заметил раньше.

Какое блаженство, вдыхать дым сигареты! Буду курить, пока они не придут. Все, одну за другой.

А Драгиша Васич и генерал Милан Недич? Наверное, я заснул ненадолго и они пришли ко мне во сне. Их лица были как бы из лунного света, и ходили они не прикасаясь к полу. Их голоса, и их тела были как-то моложе и как будто прозрачны. Но это были не они, это был я. Во сне они говорили мои слова, это были мои сомнения, те, которые я уже давно обсуждаю сам с собой.

В этом сне, своем последнем сне, я сам себе предъявлял обвинение голосами Васича и Недича.

Не знаю, когда и кто будет меня судить, не знаю, как будет звучать обвинение. Действительно ли многие мои ошибки могут перерасти в настоящий грех?

Слышу стук их сапог, да и чувствуется уже, что наступает заря. Идут за мной. Пойду к двери, чтобы не терять времени…»

– Ты куда собрался, скотина? Стой. И погаси сигарету.

– Смеешься? Над чем, дурак? Владимир, Рамиз, вяжите его!

– Эх, товарищи, какая здесь черешня! Можно попробовать, товарищ Максим?

– Ешьте, что спрашиваете. Зденко, ты готов?

– Всегда готов, товарищ Максим!

– Чего вылупился, гад? Ищешь товарища Крцуна? Он ждет там, куда ты уже не попадешь.

– Мать твою так, да ты что, говорить разучился? Дай-ка мне, Ариф, вон тот крюк. Нет, не этот, другой.

– Я бы, товарищ Максим, отрезал ему яйца.

– Сначала язык. Чтобы не вопил. Ты, Зденко, займись языком, а ты, Ариф, вместе с Радулом оскопите этого скота!

– Смотри-ка, ни одной червивой черешни. Хороши! Настоящие буржуйские ягоды!

– Погоди-ка, дай я ему прощальную речь скажу. Слушай, и не глазей по сторонам, гад бородатый! Ты совершил бесчисленные злодеяния по отношению ко всем народам нашей страны, и теперь все народы нашей страны приведут в исполнение справедливый приговор. Сначала мы отрежем твой поганый бандитский язык. Чтобы ты вдруг не начал здесь прославлять предателя короля и строить из себя героя. Зденко у нас в этом деле мастер… Я к тебе обращаюсь, чего ты ржешь, Дража! Скажи хоть что-нибудь. Ладно, гад бородатый. Молчи и смейся. Сейчас увидишь… ты еще заблеешь, как козел, с которого живьем сдирают шкуру. За дело, товарищи!

– Осторожно, Ангел, ты меня всего забрызгал.

– Не волнуйся, Радул. Партия купит тебе новую рубашку.

– Тяни сильнее. Еще, еще. Оп! Гляди-ка, прямо свиная отбивная!

– Ну и человек! Ни звука ни проронил.

– Куда язычище-то девать, товарищ Максим?

– Вот тебе клин. Покажи, куда будешь бить.

– Да в глаз. Раз он теперь немой, пусть будет и слепым.

– Ну человек! Может ли такое быть, он что, боли не чувствует? Хватит, люди. Давайте, заверну его в одеяло и унесу. Правда, хватит. Ей-богу.

– Я бы и шкуру с него спустил, товарищ Максим. Разрешаете?

– Такое, Зденко, в приказе не значится. Он еще жив?

– Ага, так же жив, как другие мертвецы. Чего дальше-то стараться, мертвый все равно ничего не почувствует.

– Еще разок угощу его молотом. На всякий случай.

– Правильно, товарищ Ариф! А теперь, Рамиз, замотай его в одеяло и неси. Негашеной известью, пока все не сгорит. Ясно?

– Ясно, товарищ Максим. Ну и человек, ни слова не проронил. Не пикнул. Не вскрикнул. Как это так, товарищ Максим?

– Давай, тащи поскорее и смотри, язык за зубами. До самой смерти. А не то… Я пошел доложить!

Платок Вероники

…Если бы мы могли выйти куда-то на большую площадь, на перекресток, остановить движение, парализовать жизнь города, остановить на месте прохожих… Убит один человек, но это означает, что совершена экзекуция над всем человечеством… Нет больше Михайловича, но его смерть – это массовая смерть, смерть всего того, что в людях одновременно представляло и человеческую, и божественную природу. Пусть зазвонят колокола на всех церквах! Пусть зазвонят так сильно, что сами не смогут выдержать этого звона и треснут. Пусть настанет тишина. Погаснет солнце. Шепотом во тьме будем молиться за умершую человечность.

Недавно газеты опубликовали фотографию этого мученика свободы со связанными руками. Какая сила духа была запечатлена болью на его окаменевшем лице. Мы, поляки, будем помнить его. Некоторые народы могут забыть его – те, которые на протяжении этой войны специализировались на торговле другими народами. Мы – нет!

И если действительно, несмотря на всю нашу веру, исполненную уже отчаяния, человечности пришел конец, последние ее черты сохранит не фотоаппарат, а платок Вероники[20] – самый светлый, самый белый и самый окровавленный платок. Трагический негатив. Отпечаток смерти.

Мир потрясен до основания. Генерал Михайлович, честный югославский патриот, пал жертвой и мучеником под ноги победоносного нашествия с Востока. Захватчики всеми доступными средствами стараются задушить христианство в Югославии. Мы должны честно и открыто признать эту печальную истину.

Не впервые, скажут нам английские господа, люди предают своих друзей для того, чтобы умилостивить своих врагов. Тем не менее, вызывает глубокое сожаление тот факт, что премьер-министр, который в 1940 году больше, чем кто бы то ни было, сделал для европейской свободы, смог смириться с самым позорным, невероятно дешевым и безусловно фатальным заблуждением, какое когда бы то ни было зафиксировано в анналах британской дипломатии. Признав все это, они добавят, что в конечном счете господин Черчилль честно и с раскаянием признал эту ошибку, и для великого человека этого уже вполне достаточно. Однако они должны будут задаться и другим вопросом: что же случилось со всеми остальными, кто так громко говорил о свободе в 1940 году? Почему вдруг сейчас онемели глашатаи нашей национальной совести? Несмотря на то, что пишу я это в Альпах, где вечная поэзия парит над красотами озер, мне и здесь мешает туман британского лицемерия. Может быть, господин Пристл вернулся к микрофону. Может быть, господин Мартин Кинсли не забыл, что мюнхенское убийство Чехословакии он назвал преступлением. Может быть, кто-то сумел внедрить хоть немного принципиальности в международную политику журнала «Экономист». Среди нас были люди, которые когда-то знали и говорили что есть что. Общество нуждается в их мнении об убийстве генерала Михайловича. Сейчас можно по пальцам пересчитать честных и справедливых левых. Господин Коланц, лорд Беверик и лорд Пакенхэм, еще несколько человек… Что происходит с английской совестью, если даже «Таймс» одобряет приговор? Волосы на голове встают дыбом, стоит вспомнить тот совет, который редакция в свое время дала чехам: принесите себя в жертву ради немцев. Аналогичный совет был дан и полякам: пожертвуйте собой ради русских. А грекам и югославам было предложено мирно сдаться этим же самым благодетелям. По примеру Понтия Пилата «Таймс» самой себе задает вопрос: «Что есть истина?» А потом так же, как и Пилат, предусмотрительно умывает руки. Все в порядке, потому что мы уже знаем, где мы. Если все же мы хотим быть спасены, потому что речь идет действительно о Спасении, нам следует разглядеть и узнать врага в пределах собственной совести. Одна старая формула показывает нам путь, по которому приходит грех. Согрешить можно и действием, и бездействием. Поэтому все мы, кто в последние годы занимался политикой или публицистикой, должны спросить свою совесть: действительно ли мы совершенно не виноваты в смерти этого праведника?

Где теперь тот гром, через который некогда вещали пророки? Где тот голос, который по-человечески зарыдает над судьбой беспомощных, которых попирают, добрых, которых обижают? Где слова тех, кто огонь очищает, чтобы из праха мучеников воскресла армия фениксов, чтобы мы могли защитить мир от насилия, а слова пророков спасти от забвения? Когда имеющие силу грешат, простые грешники немы. Поэтому с чувством стыда, а затем и с молитвой склоним головы перед сербом и героем!