Вук Драшкович - Ночь генерала
Ты, полковник, выдвигал такие аргументы, которые более приличествовали бы мне, писателю, я же вел себя как полковник. Но ты был командующим, и твое слово – решающим. Если бы все пошло по-моему, к концу июля с партизанами было бы кончено, и злые семена не дали бы всходов нигде, ни в одном уголке нашей страны.
Крцун меня не интересует. Он преступник, но преступление это на твоей совести, генерал!
История умеет далеко разводить причину и следствие. История может простить все, но только не те ошибки, от которых зависят судьбы.
Кочевье, пропасть под Милевиной, Лиевче Поле… Могло ли все это произойти, если бы ты, генерал, не допустил формирования партизанского движения? Если бы ты тогда, в июле расстрелял несколько десятков человек, это спасло бы жизнь нескольким сотням тысяч. Ты бы не познакомился с Крцуном, а я не смотрел бы с облаков над Баня-Лукой, не смотрел бы на собственную голову, насаженную на их кинжал!
А будущее? Я его вижу уже совсем ясно, увидишь его и ты еще до того, как рассветет. Их классовые и партийные сказки выдержат испытания жизнью, и тогда они раскопают наши могилы и извлекут из них наши знамена. Тогда-то, генерал, и придет час нашего настоящего поражения и позора. Представь себе – Крцун под звуки наших гимнов призывает к священной борьбе за спасение нации?! Я уже вижу и слышу его. Над сотнями новых братских могил, над тысячами новых пепелищ стоит красный кровавый туман, и в этом тумане призывно выкликают твое имя, генерал! Ты будешь Пенезичем, но не под звездой, а под королевской кокардой! Он будет оставлять за собой только след смерти, смрад разложения и запах гари, но все это ляжет грехом на твою душу. Свои скудные мозги они прикроют фуражками с нашими кокардами, их окровавленные руки будут сжимать наши знамена, и мы, уничтоженные и проклятые ими, будем в ответе за все.
Вот тогда ты будешь убит. Только тогда, а не сегодня утром.
Ты часто говорил, что любишь мои метафоры. Вообще, помню, ты любил бывать среди писателей, может быть, потому, что они льстили тебе. Твои глаза засветились счастьем в то утро, когда в горах, перед шалашом, я сравнил тебя с молнией в ночи, с источником в пустыне. Иво Андрич написал о тебе, что ты и Обилич, и Гаврилович, и Старина Новак. Как ты улыбался тогда, как ты воспарил! Правда, делал вид, что тебе не совсем удобно. Тебе хотелось быть скромным. Актер. Плохой ты актер, Дража.
Сейчас тебе нехорошо от моих метафор. Они тебе перестали нравиться. Тебя задевает, что ты уже не то, чем был раньше. Не то, чем ты в сущности мог и должен был быть. Тут я тебе не могу помочь.
И хотел бы Вишнич тебя воспеть, да не получается. Песня о тебе не складывается. Не хочет. Правда, Вишнич думает, что получится, только не сразу. Он говорит, что нужно новое дерево и новые струны. Возможно, хотя мне не верится.
Кстати, здесь, наверху, Вишнич вовсе не слепой. И не старик. Я его вообще сначала не узнал. Вождя узнал, и Лазара тоже, и Негоша, и многих других, а Слепца – нет. Мне очень мешают его глаза. А вот, однако, не мешает, что Вук отбросил свой костыль. Говоря коротко, Дража, здесь как-то тоскливо. Глухо и пусто. Во всяком случае мне. Твоему сыну ~ нет. Я звал его этой ночью навестить тебя. Не захотел. Сказал, что его внизу ничто более не привлекает. Его – ничто, а меня – все. Мне бы хотелось писать о себе, о тебе, о нас, о них. К сожалению, это невозможно. Здесь нет ни слов, ни речи. Все немо и пусто, и бескрайно. Мысль – это речь. Нет и языков. И книг, и музыки. Нирвана, мой генерал. Никто ничего не говорит, каждый каждого понимает. Все знают все. Так же, как и там, впрочем. Только что там, у вас, никто никого не понимает.
Что ж, мне пора. Готовься к дороге, готовься к моему обвинению. Виновен ты так, что виновнее и не бывает…
* * *Я слышу тебя, Васич.[19] Не уходи. Наконец-то ты понял. Я поддерживаю и твои слова, и твое обвинение. Я, Милан Недич, предатель, который опозорил Сербию, так вы поносили меня из леса. Теперь-то вы поняли, что к чему, правда, теперь уже поздно. В недобрый час, генерал Михайлович! Никогда мне не нравились ни твоя заносчивость, ни твое упрямство. Ты требовал еще до войны реформы армии и государства. Надеялся косметическими средствами устранить гниль и заразу. Неужели что-то было бы иначе, послушайся я тебя тогда? Хорваты предали бы нас так же, как они нас и предали, а мы были бы не в состоянии остановить Гитлера. Тебе это не стало ясно даже после нашего молниеносного поражения. Легче всего было отказаться признать капитуляцию и скрыться в лесах. Ты захотел стать Мессией. Новым Карагеоргием. У тебя разыгралась фантазия, а народный эпос и гусли помутили твой разум. Ты решил пойти по пути девяти мертвых Юговичей, а я, предатель, старался сохранить жизнь всем девяти. Слушай меня, генерал. Ведь я тебе завидовал, мое сердце тянулось к тебе, но разум привел меня к тому, что вы считали позором. Из двух возможностей – моей службы немцам и минимума миллиона жизней сербов, которых мой отказ от роли квислинговца обрек бы на смерть, – я выбрал первую. Перед тобой никогда не было такого страшного выбора. Отдать свою жизнь за Отечество легко, потому что смерть это боль, длящаяся одно мгновение. Гораздо труднее и дороже отдать за Сербию свою честь, потому что позор вызывает боль даже в могиле.
Зачем ты поднял восстание и положил в могилы столько сербов? Ведь ты же знал, что плетью обуха не перешибешь. Неужели ты думаешь, что твои гайдуки повлияли на исход сражений под Москвой, Сталинградом или Курском? Не воображай, что в падении Берлина есть какая-то твоя заслуга. Нужно было выждать, пока великую войну закончат великие силы. Ты виновен в сотнях тысяч наших напрасных смертей. Ты погубил собственного сына. И Наталию. И Младена. И Йоцу Грома. Что это был за офицер! Если бы все эти покойники сегодня были живы, они не позволили бы ордам Тито и Сталина попирать Сербию.
Тито вообще бы не было. Его создал ты. Он по твоему следу пошел в твои леса. Он состязался с тобой в смерти. Разница между вами только в том, что ты сознавал цену крови и старался не лить ее как воду. Но этим можно только успокоить совесть, а вины это не снимает. О наказании я не говорю. Наказание здесь. Мы оба из-за твоей косовской славы кладем головы на одну и ту же плаху, под один и тот же топор.
А вообще-то, ты не принимай особенно близко к сердцу некоторые слова Драгиши. Васич и здесь остался брюзгой. Он повсюду остается таким, каким и был всегда. Пшик. Он слишком много в жизни блуждал и менял направления. Это оставило свои следы. Чего только он не начинал с жаром, а ничего не кончил так, как хотел. Это его мучает. Он смешивает смерть и свои все еще живые нереализованные земные амбиции. Мертв, а хочет писать. И воевать. Хочет организовать на небе «Сербский культурный клуб».
Разумеется, такому мертвецу здесь тоскливо. Бог спокойствие не дарует. Его надо заслужить. Человеческое счастье и совесть здесь идут вместе.
Вина, Дража, прощается только в том случае, если добро перевешивает зло. Говоря военным языком, если в целях и намерениях мы не были эгоистичны и жестоки и если наши добрые дела перетягивают по весу наши грехи.
Подсчитай все, сложи, отними и будешь знать результат до рассвета. Обвинения Драгиши суровы, но справедливы. Вряд ли ты сможешь их опровергнуть. Тебя будут защищать обвинения Минича и Крцуна. Твои палачи будут тебя защищать. Этого достаточно?
Много грехов и у меня. По отношению к семье, к друзьям, к врагам. По отношению к своей офицерской присяге. По отношению к многим погибшим по воле немцев и по моей воле. И, конечно, по отношению к тебе.
Однако, число тех, кому я спас жизнь в сто раз больше. Они – моя защита. Из-за них я попрал свою генеральскую гордость, свое сердце, свою честь и свое имя. Поэтому мне здесь не тоскливо и не тяжело, как Драгише. Из уст по крайней мере полумиллиона сербов, которым мое предательство сохранило жизнь, до меня доносится: аллилуйя, аллилуйя!
Каково тебе, Дража, будет завтра? Это зависит от того, скольких людей заставит загоревать и заплакать весть о твоей гибели. Будет ли их больше, чем тех, кого ты сделал несчастными и которых твоя смерть обрадует?
Во всяком случае, мне все это видится так. Но уже пора. Приготовься. Еще немного, и мы с тобой встретимся. Жду тебя, генерал.
* * *– Эй, постойте! Не уходите. Не бегите от меня. Вернитесь. Не оставляйте меня одного. Вернитесь. Вернитесь…
«Да я же вслух говорю! С кем? Здесь же никого нет! Я весь в поту, я не понимаю… Черешня здесь, а Елица давно ушла. Откуда в камере свет? Это не лампа, не огонь, не солнце. Я не могу смотреть в это сияние, а хочется, и кажется, что лечу.
Да, я слышу Тебя. И вижу. Их двоих нет, но Ты здесь. Останься еще ненадолго…
