Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки!
– По камерам! Марш!
И погнали заключенных внутрь искалеченного здания.
* * *Через двое суток после августовской бомбежки тюрьма в Нюрнберге опустела. Пленных отправили в каторжный лагерь Флоссенбюрг. Как и все подобного рода операции, дело происходило очень рано утром. «Каторжников» вывели по коридору к приемной, выстроили и попарно сковали ручными кандалами. Затем двор, ворота, улица, спуск в туннель, подъем на железнодорожную платформу. Месяц еще плавал в небесной пучине, быстро превращаясь из красного в зеленоватый, из зеленоватого – в белый. Серебристые отблески его холодного света падали таинственной игрой теней в синеющую даль. Подкатил поезд. Вагон, в который толкнули Карбышева, не имел купе – только скамейки. Здесь разместились тридцать два человека с конвоем и еще с двумя людьми в штатском. Именно эти люди приняли пленных из Нюрнберга; они же сдадут их в лагерь.
Глава одиннадцатая
Сапожный ученик Роберт Дрезен был здоровый широкоплечий парень с детским лицом, слегка хромой от рождения на правую ногу. Когда он говорил на своем резком простонародном нижнегерманском наречии, можно было подумать, что Дрезен – завзятый крикун и дебошир. А на деле это был самый уравновешенный малый на свете. Когда его арестовали в Цвиккау по обвинению в коммунистической пропаганде (попался на листовках против трудовой повинности), он был совершенно спокоен, будто все так и шло, как надо. Если же выстрелил в полицейского, то никак не от азарта, а чтобы дать товарищу возможность убежать. Если ранил – к сожалению, не полицейского, а кого-то еще, – то лишь потому, что вовсе не умел стрелять. В следственных органах Дрезен тоже ничуть не волновался – не размахивал руками и не путался в показаниях. На вопросы об именах не отвечал. А о себе лично и о людях вообще говорил много, охотно, искренне, причем, не обинуясь, называл все вещи их собственными именами. Говорил, что есть люди обезволенные, боящиеся своей тени, запутавшиеся в силках нацистского обмана. Они еще способны иногда почуять гнусность и бесстыдство происходящего, но только для того, чтобы окончательно оцепенеть перед ним в безмолвном изумлении. Они ненавидят фашизм, но силы прокричать о нем правду в них нет. Они хорошо знают, что это прямая обязанность всякого, кто имеет право сказать о себе: «Мы – рабочий класс». Но они молчат, словно живут вместе с рыбами под водой, так как концлагерь, голод, смерть – все это неиссякаемые источники страха для среднего человека. Есть такие, что не только молчат, а еще и вывешивают флаги со свастикой, толкутся в перерыве между сменами на заводских собраниях «Трудового фронта», вертятся вокруг «зимней помощи». Дрезен встречал людей, которые, яростно ненавидя Гитлера, фашизм, войну, состояли вместе с тем членами нацистской партии, участвовали в слетах штурмовиков, присутствовали на партийных съездах. А разве нет парней в коричневых куртках, восклицающих на собраниях: «Жить – служить фюреру. Жизнь каждого из нас – его собственность», а втихомолку поносящих Гитлера на чем свет стоит. Нет, для Дрезена все это не годится, потому что он хочет быть честным. Сейчас ему двадцать один год. Кто не честен в этом возрасте, тот непременно будет впоследствии подлецом. А в нацистской Германии для честных людей только один путь – в тюрьму. Дрезен не складывал рук. Он ходил по кино и аккуратно пришпиливал к спинкам кресел антивоенные и другие листовки, а когда попался, сел в тюрьму. Так и должно быть. Его приятель Гейнц Капелле в свое время тоже распространял листовки, – бросал их по ночам в раскрытые окна заводских цехов. Его поймали и казнили.
Перед казнью он кричал своим товарищам: «Да здравствует Советский Союз! Да здравствует Коммунистическая партия!» Так и надо. Именно так…
Тюрьма, в которой уже два года сидел этот широкоплечий ребенок, называлась уголовно-исправительной тюрьмой и состояла в ведении министерства юстиции. Никто бы не взялся объяснить, почему Дрезен, арестованный по политическому делу и находящийся под следствием гестапо, сидел в этой тюрьме. Впрочем, то ли еще бывает…
Все, о чем Дрезен говорил на допросах, так поражало следователей своей простотой и ясностью, что они никак не могли ему поверить. Возникала парадоксальная ситуация: чем правдивей держался Дрезен, тем меньше ему верили. В последние месяцы стали подозревать в нем наличие так называемого «тюремного психоза», который иногда поражает людей, вынужденных в течение долгого времени вести мрачно-бесцветное существование в одиночном заключении. Тишина дает свободу мысли и фантазии, но она же сковывает в человеке внешние проявления его воли. Очень возможно, что, если бы Дрезен и решился теперь раскрыть перед следствием настоящую подноготную своей коммунистической деятельности, показания его все-таки были бы чудовищной смесью былей и небылиц. Возникал естественный вопрос: а имеет ли смысл дальнейшее пребывание Дрезена в одиночной камере уголовно-исправительной тюрьмы, когда одиночные камеры так необходимы для помещения неизмеримо более важных преступников?
* * *Сам Дрезен никогда ничего не слыхал о «тюремном психозе». Но, обдумывая свое положение, все чаще приходил к тревожной мысли: «Только бы не ошалеть!»
Баутцен, где находилась уголовно-исправительная тюрьма, был небольшой городок на железной дороге из Дрездена в Герлиц. Тюрьма была расположена на Габельсбергер-штрассе – старая, прочная могила для заживо погребенных. Камера, в которой сидел Дрезен, представляла собой небольшую продолговатую комнату. Слева – кровать. Справа – стол и умывальник. В углу, у двери, – кадка. В стене – крохотное оконце. «Только бы не ошалеть!» И все же, когда Дрезену стало известно, что ему предстоит оставить эту камеру и эту тюрьму для того, чтобы быть отправленным в какое-то другое место – в лагерь, он ощутил холодок под сердцем. За два года можно свыкнуться с любым безобразием. И он стал ждать своего переселения – без нетерпения, но и не без любопытства. Прошла неделя…
* * *В ночь на одиннадцатое августа Дрезен крепко спал, когда дверь его камеры с треском распахнулась и пропустила четверых людей. Один из них был начальником тюрьмы, двое – надзирателями, а четвертый был Дрезену неизвестен. Это был человек в темно-синем костюме с жилетом и в белой рубахе. У него было бледное лицо с выразительными грубоватыми чертами, острый нос и прямой, упрямый взгляд. Он был повыше среднего роста, лыс и широк по всей фигуре. Голова его крепко сидела на могучей шее, какие встречаются чаще всего у портовых грузчиков. Человек этот был совершенно неизвестен Дрезену в том смысле, что Дрезен никогда не встречал его в натуре. Но в то же время он знал, что такой именно человек существует. Откуда? Этот вопрос всколыхнул все существо Дрезена. Чем всколыхнул? Что общего было между Дрезеном и этим человеком? Из одного вопроса возникали другие. Детские глаза Дрезена сверкали в темных кругах на бледном лице. Он жадно рассматривал пришельца.
– Здесь вы будете жить, Тельман, – сказал начальник тюрьмы, – а этого хромого паренька мы сегодня же «изведем из темницы».
Дрезен почти не расслышал последних слов, относившихся, собственно, к нему, не обратил на них никакого внимания. Зато первые слова начальника тюрьмы неслыханно поразили его. Тельман… Это Тельман? Конечно, он. Именно он, Тельман. Дрезен тысячу раз видел это лицо на портретах, сохранившихся от прежнего времени во многих бережных руках. Но только Тельман раньше, на свободе, не был таких одутловатым, как теперь, в тюрьме. Дрезен сообразил: «А поешь-ка в течение десяти лет изо дня в день суп из кормовой брюквы…» Тельман! Из Моабита[44] – в ганноверскую тюрьму, из ганноверской – в баутценскую… И вот на Дрезена сваливается ошеломляющее счастье этой встречи…
– Товарищ Тельман!..
Начальник тюрьмы быстро говорил что-то Тельману, несколько раз подряд повторяя полный титул Гиммлера: рейхсфюрер СС и шеф немецкой полиции. Наконец, заметив, что Тельман не слушает, замолчал. Новый постоялец обошел камеру, остановился подле Дрезена и положил на его плечо свою крепкую руку.
– Мальчик! Не знаю, кто ты, куда тебя бросят, что еще сделают с тобой Гиммлеры. Но ты знаешь, кто я, и запомнишь мои слова навсегда. Немецкая нация – смелая, гордая, стойкая нация. Я немец. Я – кровь от крови немецкого рабочего класса. Я – его верный сын. Я говорю тебе, мальчик: политическая совесть требует служения исторической правде. Верь в свое дело! Только эта вера и возвращает жизненную силу людям, погребенным в тюрьме. Только борьба имеет смысл в жизни! И, что бы с тобой ни случилось, мальчик, – смело иди навстречу Октябрю!
Начальник тюрьмы что-то крикнул. Конвойные ухватились за Дрезена и поволокли его к двери. Но он выдирался из их объятий, всем телом порываясь к грузной фигуре великого узника. Наконец ему удалось высвободить одну руку. Он вскинул ее кверху. Озорная радость сверкнула в его глазах.
