Виктор Мануйлов - Севастополь, Севастополь…
– Не надо полотенца, – все так же серьезно отвергла совет старшины медсестра. И вышла.
– Что за кабинет? – спросил Красников, натягивая на себя больничную пижаму.
– Там узнаешь.
– И нам расскажешь.
– Может, в нем особо отличившимся наливают по сто грамм перед обедом, – неслись со всех сторон жизнерадостные голоса.
– Не перепей, смотри, – мрачно посоветовал пожилой старшина-артиллерист Бабичев. – А то швы разойдутся.На двери кабинета, расположившегося в темном ответвлении от главного коридора, между запасным выходом и красным пожарным щитом, тускло отсвечивала латунная табличка с номером «11». И никаких надписей. Да и сам коридор был каким-то мрачным и неприбранным: здесь стояли запасные рамы, ящики, пустые шкафы с запыленными стеклами. Было и отличие от прочих кабинетов: дерматиновая обивка двери, под которой угадывался толстый слой ваты.
Красников огляделся, пожал плечами, постучал.
Никто не ответил.
Он толкнул дверь, заглянул в образовавшуюся щель и увидел совсем близко от себя стол, за столом согнувшуюся фигуру человека в габардиновой гимнастерке с голубыми петлицами ВВС и одной шпалой.
– Разрешите, товарищ капитан? – спросил Красников.
Капитан поднял лысеющую голову, несколько долгих мгновений разглядывал Красникова, точно прикидывая, пускать его за порог или не пускать, так что Красников решил объяснить свой приход:
– Мне сказали: в одиннадцатый кабинет… Может, это не к вам?
– Ко мне. Заходи.
Красников вошел, представился:
– Старший сержант Красников. – И добавил не слишком уверенно: – Андрей Александрович.
– Садись, Андрей Александрович, – велел капитан и откинулся на спинку стула.
Красников с трудом опустился на краешек табурета, вытянул больную ногу, костыли прислонил к стене. Все это время капитан внимательно следил за каждым его движением.
Умостившись, Красников глянул на капитана, но тот сидел спиной к окну, за которым ярко блестела на солнце жестяная листва магнолии и ее, похожие на водяные лилии, ослепительно белые цветы, так что разглядеть лицо капитана удалось далеко не сразу. А оно ничем особенным не отличалось, разве что нос широкий и будто бы расплющенный, какими бывают носы у иных боксеров, да шея короткая, да глаза маленькие и близко посаженные друг к другу, а какого цвета глаза, не разглядишь.
Красников сразу же догадался, что этот человек из особого отдела, а голубые авиационные петлицы – это так, для маскировки, что вызвал он его, Красникова, с какой-то целью, и оттого, что капитан продолжал молча разглядывать Красникова, что во всем этом была какая-то непонятная, но пугающая тайна, Красников, человек неробкого десятка, оробел, хотя никакой вины за собой не чувствовал.
Впрочем, числилась за ним одна вина, но числилась им самим, другие про нее ничего не знали. В прошлом году, осенью, когда отступали к горам, обходя с востока занятый немцами Симферополь, и было все так неясно и непонятно, да, к тому же, не ели несколько дней, и воды ни глотка, а одни лишь дикие яблоки-кислицы да дикий же виноград, от которых людей поносило, потому что стояла жара и сушь, – так вот, он, никого не спросясь, свернул ночью в сторону, к татарскому селу, и там, зная, что татары никому ничего не дают и даже стреляют в отставших красноармейцев, проник в один из домов и под дулом автомата заставил хозяев сложить в узел хлеба, какой нашелся в доме, и наполнить флягу водой. И все бы обошлось, да только, когда он уже уходил и взялся за дверную ручку, вдруг услыхал сзади щелчок взводимого курка, резко обернулся и выстрелил. И попал. И долго это мучило Красникова: ведь если бы он попросил, старик, возможно, не схватился бы за ружье, мог бы и так дать, и стрелять не пришлось бы: не может того быть, чтобы все татары были настроены так враждебно к советской власти, хотя… черт их разберет. И, как потом выяснилось, если не все, то подавляющее большинство. Но это – потом. А в то время…
Впрочем, особист не мог знать этой вины Красникова и, разумеется, не поэтому вызвал его к себе.– Значит, говоришь, Красников Андрей Александрович? – наконец-то раскрыл рот капитан.
– Так точно, – вскинул Красников голову.
– В Севастополе воевал?
– Воевал.
– А до Севастополя где был?
Красников передернул плечами: как это – где он был до Севастополя? Тоже воевал. Но как это расскажешь капитану? Как расскажешь ему про дни и ночи отступления, боев и новых отступлений? И что вообще нужно от него этому капитану?
И Красников, набычившись, ответил с вызовом:
– Тоже воевал… где приказывали.
– А поподробнее?
Капитан все так же сверлил его своими глазками из полумрака, и Красников сказал себе: «Не торопись. Подумай. Что-то ведь надо этому капитану. Иначе зачем вся эта канитель?»
И капитан, будто подслушав его мысли, посоветовал:
– Ты не спеши, сержант: нам спешить некуда. И поподробнее. С самого начала.
С самого начала? А где это начало? Может, оно берет отсчет с вечера 21 июня? Да, именно оттуда, потому что он опоздал в училище на построение. Но не по своей вине. Нет, не по своей. Его еще днем отпустили в увольнение на двадцать четыре часа. А на Пересыпи у него была девчонка. Галиной звали. То есть не то чтобы девчонка, но если по годам, то да – девчонка и есть. Он познакомился с ней в трамвае еще в марте. Хорошенькая такая хохлушечка, смешливая, глазищи – во! Как глянет, так всего жаром и охватит. Ну, встречались иногда. В Одессе. Ходили в кино, в парк, катались на каруселях. Потом она пригласила его к себе домой. Дома у нее мать больная, младший брат да сестра. Сама на рыбоконсервном работает. Отца нет: утонул в море во время шторма. Пошли снимать сети, чтобы штормом не порвало, а шторм вот он, раньше, чем ждали. Все выплыли, а ее отец нет. Не повезло.
Иногда Красников ночевал у нее. На сеновале. Она приходила к нему в полночь, уходила под утро. Ах, что это были за ночи! И та ночь была такой же упоительной. Уже сквозь небольшое слуховое окно проник робкий свет нарождающегося дня, а они все не могли оторваться друг от друга. Уставшие, уснули, когда в поселке во всю горланили петухи. Однако их разбудили не петухи, не занимающийся рассвет: спешить Красникову в это воскресенье не было нужды. И Галинке, посапывающей у него под мышкой, не идти на работу. Их разбудили далекие гудки множества кораблей, глухие взрывы, настойчивая дробь зениток. Приподнявшись на локте, они с тревогой вслушивались в эту нарастающую какофонию звуков, доносящуюся со стороны Одессы.
Что? Зачем? Почему?
И вдруг над поселком с ревом пронеслись самолеты. Учения? Не может быть, чтоб такие. Выскочил во двор в одних трусах. Глянул вверх: три самолета с крестами на крыльях скользят над самыми крышами, стреляя из пулеметов и пушек. Звонкие удары пуль, точно взбесившиеся невидимые кони, отметили свой бег фонтанчиками пыли вдоль улицы, заросшей лебедой и полынью, раздробили крышу соседнего дома, исторгнув изнутри сизый дым, и поскакали дальше.
Война? Да, война. О ней говорили, ее ждали. Даже был какой-то приказ о боевой готовности. Но он касался воинских подразделений и кораблей. И в увольнение отпустили немногих – только тех, кто был в наряде в прошлый выходной и не имел никаких замечаний.
Галинка вышла из сарая, держа в руках его форму. Он оделся, сполоснул лицо, чмокнул ее в губы и пустился бежать к трамвайной остановке. Но трамваи еще не ходили. Или не ходили вообще. Ему пришлось бежать через весь город. И все-таки он опоздал: училище подняли по тревоге, посадили на машины и увезли. Осталось несколько преподавателей и десятка три курсантов. Из них составили взвод, выдали оружие, посадили на машину и послали в сторону Чеботаревки, где будто бы выброшен вражеский десант. Десанта никакого не обнаружилось, зато их прибрал к рукам штаб пехотной дивизии, которой еще не существовало, но должна вот-вот начать прибывать на станцию Капитоновка. И взвод перебросили туда: для охраны места выгрузки и самого штаба. Потом дивизия, собранная из новобранцев и запасников, проходила ускоренную подготовку, а так как командиров не хватало, курсантам пришлось учить новобранцев тому, чему сами научились кто за год, кто за два или три.
Через месяц дивизию бросили в бой, и первый же удар немецких танков и пехоты вызвал в полках панику, заставил необстрелянных бойцов бежать, немцы рассекли дивизию на части, и то, что от нее осталось, покатилось на восток. И Красников вместе со всеми, не сумевший удержать от паники и бегства бойцов своего взвода. И дальше все так и катилось вдоль побережья сперва до Днепровского лимана, потом до самого Крыма.
Те, кто прошли через первую панику и бегство с позиций, кто не погиб, не попал в окружение и плен, потом уже не паниковали и не бегали, отбивались и старались не дать себя окружить. Но это уже потом. А тогда, в жаркие июльские и августовские дни…Вот уже больше месяца ни капли дождя. Пылью пропиталось все, гимнастерки стояли колом. На локтях и коленях дыры, сапоги – одни голенища, низ перетянут проволокой, веревками или бинтами: стыдно было идти босиком. Красников щеголял в немецких лаковых сапогах, снятых с убитого офицера. Снарядов почти не было, впрочем, из артиллерии осталось лишь пара орудий, патронов едва-едва на один бой, продовольствия – кто где достанет. Самолеты немцев висят с утра до ночи над позициями, над дорогами, а наши – черт знает, где они и что делают! Разве что иногда появится несколько «ишачков», но завидят «мессеров» – и деру. Говорили, что в тех самолетах сидят курсанты, едва научившиеся взлетать и садиться. Да и то сказать: это все равно, что безоружному против вооруженного. Не многие на это решались. А где новые самолеты, которые и выше, и быстрее, и дальше всех? Где летчики-асы? Про то не спрашивай. Жуткое было время. Жуткое и отчаянное.
