Василе Преда - Поздняя осень (романы)
«Э, она у нас как барышня, — говорила про нее мать Никулина то ли в шутку, то ли с досадой. — Сызмальства, как первого ребенка, избаловал ее отец. Не нравится ей все что попало, вся она в грезах, будто не видит, что у нас за жизнь. Если не будешь гнуть спину, нечего будет в рот положить». «Да не лентяйка она, Никулина, — говорил на это отец, — умеет она и работать. Я лучше тебя знаю. Умеет, умеет, но не лежит у нее душа к работе, забьется где-нибудь в уголке с книгой, с романом, из этих, про любовь, будто книгами сыт будешь. Ей-богу, придется ее в монастырь отдавать…»
Когда Анна задумывалась, лицом своим, несколько продолговатым, она походила на святую с иконы — с большими черными глазами, мягкой, загадочной улыбкой. Паулина, напротив, чем-то напоминала свою мать. Она была меньше ростом, красивее в подвижнее Анны. И характеры были у них разные, но сестры любили друг друга, были хорошими подругами. Паулина делилась с Анной всем, что было у нее на душе, а та выслушивала ее терпеливо и давала ей советы, как поступить.
Четверо, то есть Апна, Паулина, Никулае и Думитру, встретившись, беседовали допоздна. Никулае и Паулина уединились в сгустившейся под шелковицей темноте. Время от времени оттуда доносились его тихий голос и сдержанный смех Паулины. Они были счастливы. На скамейке у ворот Думитру рассказывал Анне о фронте. Она то и дело перебивала его тем или иным вопросом, и Думитру наставительным тоном объяснял ей.
В высокой кроне ближней акации крикнула сова. Паулина вздрогнула и прижалась к сержанту.
— По чью душу она кричит? Боже, не проходит и недели без того, чтобы кто-нибудь не получил похоронку… Мне страшно, Нику! — пробормотала она.
— Не бойся! Я сейчас ее прогоню, — ответил сержант, перепрыгивая через канаву на дорогу. Нащупав на дороге два булыжника, он бросил их в густую темень акации.
— Анна! Паулнна! — послышался с крыльца голос Матея Кырну. — Давайте в дом, а не то вас застанет утро!
Девушки сошлись вместе у ворот.
— Значит, идем на ярмарку? — спросил Никулае.
— Конечно, пойдем вместе, — ответила Паулина, запирая ворота изнутри.
Думитру и Никулае постояли на дороге, пока не услышали стук закрывавшейся двери в сенях, потом ушли.
— Что думаете делать? Женитесь? — спросил Думитру.
— Да, я беру ее, Митря. До окончания отпуска договорюсь с ее отцом. Если не получу его согласия — убежим…
Думитру вздохнул, тяжело ступая по покрытой толстым слоем пыли деревенской улице.
— О той, из Бухареста, все вспоминаешь? — поинтересовался Никулае.
— Нет, больше не вспоминаю, — все же с грустью в голосе ответил Думитру. — С той мне все ясно…
Он тут же повеселел и запел песню о парне, вернувшемся с войны в свое село.
* * *Двое жандармов с местного жандармского поста почти ежедневно проходили, то один, то другой, по селу. На полчаса они останавливались в корчме Бырдата, выпивали по стопочке-другой у стойки с винтовкой на плече, сдвинув фуражки на затылок и с превосходством посматривая на заходивших туда селян. Они были чужаками в селе, у них не было друзей среди местных жителей, и, хотя они вели себя осторожно, никто их не любил. Когда жандармы проходили по улице, дети прятались во дворах, женщины посылали им вслед проклятия и крестились, потому что каждый раз они приносили вести, нарушавшие покой села: то ли извещение о смерти кого-нибудь из ушедших на фронт, то ли распоряжение о реквизиции лошадей, скота, о новом налоге, то ли о вызове кого-нибудь в жандармский участок.
Так что когда Логофэту, один из жандармов, остановился напротив ворот дома Миту, брага Никулае, Иляна испугалась.
— Госп'сержант дома? — высокомерно спросил жандарм, стоя посреди улицы.
— Он у Думитру, у господина учителя, — быстро ответила женщина, пряча руки в переднике и взглядом призывая к себе детей, игравших во дворе.
— М-да! — озабоченно промямлил жандарм. — Я слышал, что у него есть оружие… Где он держит его?
— За дверью, госп'жандарм. Он повесил его высоко на гвоздь, чтобы, не дай бог, дети не стали баловаться с ним. Что-нибудь случилось?
— Скажите ему, чтобы не брал оружия с собой, когда уходит куда-нибудь!
— Да зачем ему брать-то его? Ведь у нас здесь не война. По зайцам разве стрелять… Думаю, оно и так надоело ему…
— Чтобы и в руки не брал, покуда не уедет, так и скажи ему… А когда будет уезжать, пусть зайдет в участок. Сколько времени он еще пробудет дома?
— Не знаю, госп'жандарм! Наверное, еще останется, ведь он, бедняжка, только что приехал…
Из-за ворот показались головы любопытных соседей. Логофэту почувствовал себя неуютно: его слушали и рассматривали исподтишка. Он пробормотал еще что-то про себя, поправил ремень винтовки и направился дальше по селу. Подошел к воротам и вошел во двор Казана. Вскоре оттуда послышались глухие рыдания жены Казана — Марицы.
Как по сигналу, ворота близлежащих дворов открылись, и женщины бросились к дому Казана. Почти все плакали, на ходу вытирая глаза уголками платков, закрывая лицо ладонями. Селянки собрались у ворог, затем вошли во двор, где Марица, почти в бессознательном состоянии, рыдая, лежала на лавке с распущенными волосами.
— Не надо, Марица, ведь у тебя еще есть сын, — успокаивала ее одна из женщин сквозь слезы.
— За моим Силе пошел! — пыталась утешить ее другая.
— Прибрал бог его к себе, — причитала третья, крестясь.
Потом пришли и мужчины. И все, опасаясь подойти ближе, с ужасом смотрели на бумагу в руках Марицы, как на знак судьбы. Что было написано в ней? И кто ее написал?
Жандарм ушел, поднимая своими ботинками пыль. Он шел, низко опустив голову, отягощенный воображаемой виной.
* * *Мужская половина села собиралась обычно в послеобеденные тихие часы, особенно зимой, когда не было работы в поле, на месте старой мельницы, вернее, на повороте реки, где, говорили, раньше стояла мельница.
Легенда гласила, что когда-то эта мельница была самой известной во всей округе, что сюда приезжали из дальних сел и что мельником был пришелец — то ли немец, то ли турок, никто уже об этом не помнил. И что будто бы собрал тот баснословное богатство — целый мешок золотых монет — и хранил его под фундаментом мельницы. Все говорили, что столько денег он собрал, ограбив жителей окружающих сел, что на эти деньги он хотел купить все село — то есть землю, дома и даже людей.
В одну из весен вода в реке поднялась, как не припоминал никто из стариков. Будто разгневавшись на людей, река подмывала береги, вырывала и уносила деревья. Жители села со страхом смотрели издали, опасаясь, что вода затопит их поля, и тогда — прощай, урожай. Но бурлящая река яростно набросилась именно на то место, где была мельница, будто хотела стереть ее с лица земли. Берега обрушивались, стены мельницы ходили ходуном, и все, испугавшись, убежали оттуда. Кроме мельника. Он остался, чтобы найти и взять с собой накопленные деньги.
Но река не отпустила ему для этого срок. Она увлекла за собой мельницу вместе с мельником и его богатством и унесла вниз по течению, развеяла все в пух и прах, так что не осталось ни следа. Кроме как в устах людей. Потом река успокоилась…
Больше ничего об этой мельнице не знали, но легенда осталась.
И теперь мужчины пришли сюда, чтобы потолковать о войне, о будущей весне, о видах на урожай. Мужчины села? Фактически здесь остались одни старики, которые воевали еще в прошлую войну, и подростки непризывного возраста. Многие из них раньше не решались вступать во взрослые споры у мельницы, но теперь шла война, и все изменилось…
Марин, сын Мику, хотя ему и было всего семнадцать лет, уверенно чувствовал себя в кругу старших. Его брат Георге был на фронте, и Марин остался старшим из детей в семье Мику. Ходил в ночное, на пахоту, на сев, будто бы во всем хотел заменить брата. Впрочем, он был неплохим парнем, только слишком самоуверенным. Что-то в характере он унаследовал от своего отца, что-то от деда. Вообще, в их роду были натуры горячие, порывистые. Невысокие ростом, и в этом отношении фамилия [2] подходила им, но только отчасти, потому что никто не мог сравниться с ними, когда речь шла о серьезном деле. Они не очень-то любили шутить.
Марин раздобыл старый наган, завалявшийся где-то с незапамятных времен, и всегда носил его за поясом, словно гайдук. Кое-кто из взрослых снисходительно улыбался, глядя на него, другие даже побаивались. Марин же никого и ничего не боялся, никого не сторонился. Возможно, только перед своим отцом он испытывал по-прежнему, как в детстве, несомненный страх. На сходку мужчин Марин пришел вместе с Никулае, своим соседом. Поздоровались разом. Старики им ответили. Скорее, ответили Никулае, который был старше и по всем законам села считался мужчиной в полном смысле этого слова. Тем более что он прибыл с фронта.
