Владислав ШУРЫГИН - ВОЗЬМИ МЕНЯ С СОБОЙ
...Когда-то и я так же пытался поймать взгляд женщины, которая прятала свои глаза от меня...
—Гойко, всех в подвал, а этого оставь. Что-то мне его морда знакома. Потолкую я с ним немного.
Гойко тычет стволом крайнему хорвату в ребра и указывает в сторону открытого подвала. Пленные медленно поворачиваются и гуськом идут к темному провалу входа. Поворачивается и «жених», но Гойко ему командует остаться, и тот застывает на месте. Гойко идет запирать остальных. Я киваю Злате:
—Общайтесь! Пара минут у вас есть.
Злата удивленно и растерянно смотрит на меня. Я демонстративно отворачиваюсь.
Они долго молчат. Потом пленный о чем-то негромко ее спрашивает.
—...Муж? — долетает до меня.
Злата что-то коротко отвечает. Хорват опять надолго умолкает. Потом громко зовет меня.
— Казак, отведи меня в подвал. — И, не глядя на Злату, привычно заложив руки за спину, шагает к дверям подвала, около которых переминается Гойко.
...Вот тебе и пообщались...
К госпиталю мы идем молча. Настроение — хуже не придумаешь. Я зол на себя, на свою идиотскую ревность, проснувшуюся вдруг ни с того ни с сего. «Благодетель, твою мать!» — ругаюсь я про себя. Мне стыдно и обидно. Хорват победил меня. Презрительно отказавшись от милости врага, он остался мужчиной, поднявшись над своими чувствами. А я унизил свою женщину объяснением не просто с чужим мужиком — с врагом...
На ступеньках госпиталя Злата поворачивается ко мне. Ее глаза, кажется, мечут молнии.
—Ты все узнал, что хотел?
Я неопределенно пожимаю плечами. Усталость и пустота.
—Спокойной ночи, Злата! — и не дожидаясь ответа, я шагаю к калитке
каменного госпитального забора.
...После второго стакана ракии наконец приходит «нирвана». Я сижу на армейской койке, уткнувшись спиной в стену и прикрыв глаза, вслушиваюсь в звуки вокруг меня. Разговоры моих друзей, звон сдвигаемых в русской привычке «чокаться» стаканов.
Собственно говоря, какое мне дело до Златы, ее «жениха»? Я приехал воевать. Мне и даром были не нужны здесь ни чья-то любовь, ни страсть, ни ревность. Всего это мне с избытком хватило в Москве. Наелся. Женщины одинаковы. Любят одних, выходят за других, изменяют с третьими. Влюбляются по уши, до безумия и тут же начинают цинично выторговывать себе квартиры, содержание. Мечутся между страстью и подкаблучным мужем...
А мы-то чем лучше, мужики? Не мы ли их сделали такими? Что осталось между нами? Ни силы, ни гордости, ни воли. Майор-гаишник целый год знал, что его жена бегает ко мне. Он что, взял свой табельный ПМ и вогнал мне пулю между глаз за свой позор? Нет, лишь распустив слюни, уговаривал ее вернуться, с воловьей упрямостью снося позор, сплетни, рога...
Или, может быть, я предложил ему взять да и выяснить на пистолетах, кому достанется женщина? Нет. Я тоже уговаривал ее жить со мною. Метался. Юлил. Терпел мужа.
Людям для того чтобы быть счастливыми, всегда не хватает одного шага. Шага вперед. Прыжка в пропасть. Пропасть чувств. Пропасть страсти. Пропасть решения изменить свою жизнь. Чтобы уже не было возврата, не было пути назад. А мы всю жизнь так и месим навоз будней на краю этой пропасти, старея, иссекаясь морщинами, седея и ненавидя себя за слабость... Неожиданно ход моих мыслей прерывает голос командира:
—Подъем, хлопцы!
Я открываю глаза. Командир в «сбруе», с оружием.
—На сборы — полчаса. Хорваты прорвали фронт. К утру будут здесь.
Село эвакуируется. Мы и рота Каланча должны организовать оборону. Задача — продержаться до вечера. Вопросов нет. Все давно к тому шло. На улице, несмотря на глубокую ночь, людно. В домах горит свет. Село как растревоженный муравейник. Тут и там урчат, чихают, рвут движки машин, тракторов. На прицепы сваливаются вещи. Все вперемешку, все торопливо. Телевизоры, ковры, посуда, белье, фотографии, консервы. Детские голоса. Заполошный женский плач. Топот ног. Стук дверей.
Я смотрю на все это и чувствую давно забытую сырую горечь в глазах. Я привык к этому селу, к его людям. К их спокойной и размеренной жизни. К холодной ракии в маленьком летнем кабачке под раскидистым каштаном. К пиликанию на скрипке старого цыгана Августа. К запахам сена, дешевых духов деревенских красавиц, мяса, жарящегося на огромных сковородах. К неторопливым разговорам и семейным праздникам. Теперь всего этого больше никогда не будет. Через несколько часов они станут еще одной измученной, бесцельно едущей по дороге колонной беженцев. Стадом отчаявшихся, заблудившихся людей, не нужных никому.
Сколько я видел таких за эти месяцы. Казалось бы, сердце уже зачерствело, ан нет. Я кусаю губы от горечи и жалости к селу. И уже ничем не могу ему помочь. Напротив, утром я стану тем, кто будет его разрушать. Я буду прятаться в домах, и их будут разрушать чужие снаряды. Я буду использовать чьи-то окна, как амбразуры, а каменные заборы, как крепостные стены. Пока здесь все не станет руинами или пока меня не убьют...
...У подвала с пленными Гойко неторопливо укладывает туристский мешок.
—Что с этими будет? — кивнул я на подвал.
—Ихний Бог на небе узнает своих, — отвечает латинской поговоркой Гойко. — Бог и Папа.
—А серьезно?
—Брат, кому до них дело? Буду уходить — закачу туда пару гранат. Кому повезет — пусть своих встречает.
У Гойко почти вся семья погибла в Крайне. Хорваты вырезали колонну беженцев одного из сербских сел...
К жестокости этой войны я уже давно привык. Меня не коробят ни отрезанные головы, ни вспоротые животы, ни «угольки» — сожженные. У этих людей слишком глубоко въелась в кровь столетняя беспощадная война. Убить врага здесь так же нормально, как подстрелить зайца или поймать рыбу.
Я думаю о женихе Златы. Через несколько часов, а может быть, и минут, его изуродованный труп останется гнить в этом подвале.
У меня нет к нему жалости. Но на душе неспокойно. Саднит вечерняя история. Его презрение ко мне. Его уход. Обида Златы. Собственное малодушие. И я неожиданно ловлю себя на ощущении, что мысль о его смерти меня раздражает. Я не хочу, чтобы граната Гойко поставила точку в нашей с ним схватке. Слишком убог и прост этот конец.
—Знаешь, Гойко. Есть у меня один должок. Выводи того, последнего. Все равно им путь на небо. Так я с этим сам посчитаюсь.
—Это за то, как он на Злату смотрел?
Полудогадка Гойко мне не нравится. Я совсем не хочу, чтобы кто-то был в курсе моей личной жизни и уж тем более увязывал с нею этого хорвата.
—Какая тебе разница?
Гойко иронично хмыкает и гремит замком двери. Потом громко кричит в проем:
—Спортсмен, на улицу!
Через несколько секунд в дверях появляется пленный. Он напряженно осматривается по сторонам, пытаясь понять, зачем его выдернули наверх.
—Бери его, — опять хмыкает Гойко.
Я молча снимаю с плеча автомат:
—Вперед! Не оборачиваться!
Даже в темноте я вижу, как бледнеет пленный. Он медлит. Но Гойко с размаху бьет его прикладом автомата между лопаток, и тот почти падает мне под ноги.
Сразу за селом огороды начинают медленно переходить в склон гор. Вскоре нас обступает подлесок.
Хорват идет метрах в пяти передо мной. По его походке, по опущенным плечам видно: он ждет смерти. Что ж, наверное, так и должно быть в мире настоящих мужчин, это правильно. Без сомнений, спокойно убить своего врага, убить соперника. Я почти не сомневаюсь, что, поменяйся мы местами, и он с удовлетворением вышиб бы мне мозги. Он больше мужик, чем я. Я теряюсь. Мне неудобно, я медлю и чего-то жду.
Под моей ногой с громким треском ломается ветка. От этого сухого резкого звука хорват вздрагивает всем телом и замирает на мгновение, как в столбняке.
—Стой, — окликаю я его.
Он медленно останавливается, потом так же медленно поворачивается ко мне. В полумраке я с трудом разбираю его лицо. Оно как застывшая гипсовая маска.
Где-то за спиной в деревне неожиданно ахает глухой разрыв, за ним еще один. И я тут же понимаю: Гойко «сменился» с поста. Окончательно и бесповоротно.
Я смотрю на хорвата. На его рослую ладную фигуру, на сжатые за спиной руки, на «примороженное» ожиданием смерти лицо. И я ловлю себя на мысли, что хочу, действительно хочу, убить его. Опрокинуть очередью на спину, распять пулями и смотреть с мстительным удовлетворением, как будет он сучить по траве ногами в предсмертной агонии. Я, наверное, тоже заболел на этой войне жестокостью. Я не могу простить ему свой позор и его силу.
От напряжения вспотела ладонь, и рукоятка «Калашникова» становится сырой и скользкой.
Я с каким-то реликтовым ужасом думаю о том, что хочу убить этого человека. Хочу его унижения, боли, смерти. Я не знал, что я такой...
Хорват как изваяние. Наверное, по мне слишком хорошо видно, как мне хочется убить его, и ничего другого он не ждет.
—Иди отсюда на хер, сынок! — вдруг почти рычу я.
