Сергей Герман - Фугас
Я, Заяц, Першинг и еще какой-то парень из первого взвода идем к школе. Указанный дом зарос бурьяном, саманные стены покосились, окна заклеены газетами. На двери висит большой замок. Досылаю патрон в патронник, приклад упирается в плечо. Я сглатываю слюну, мне не по себе. Вполне допускаю, что сейчас придется стрелять по людям. Я и Заяц страхуем окна, Першинг трогает замок. Он неожиданно легко открывается, дужку просто набросили для вида. Парень из первого взвода предлагает:
— А, может, сначала гранату? В первую войну так и делали.
Першинг отрицательно качает головой:
— Не надо, потом прокуратура затаскает, — коротко выдыхает: — Помоги, Господи!
Мощным плечом вышибает двери и ревет:
— Лежать, суки!
Мы стоим у окон, готовые в любое мгновение открыть огонь. В доме тишина. Оглядываясь по сторонам и выставив вперед стволы автоматов, медленно крадемся в дом. Маленькая кухня, через нее дверь в единственную комнату.
Сердце колотится где-то в горле, готовое вот-вот выскочить. Дыхание срывается…
В комнате никого нет, пожелтевшая от времени побелка на стенах, полное отсутствие мебели. На грязном полу лежит окровавленный матрац, рядом ведро с водой, несколько использованных одноразовых шприцов, куски простыни.
Это лежка. Уже пустая, ушел, волчара. Мы выходим из дома, разряжаем автоматы. В душе копошатся непонятные чувства, с одной стороны, радость от того, что сегодня пронесло. С другой — сожаление, что ничего не произошло. Как в электричке, купил билет, а контролеры прошли мимо. Досадно! Душа требует адреналина.
Неожиданно раздается выстрел. Боец из первого взвода отстегнул рожок, но забыл передернуть затвор, чтобы выкинуть патрон из патронника. Вот мудак! Вполне мог кого-нибудь пристрелить.
Надо срочно валить. Сейчас, услышав выстрел, примчатся комендачи или омоновцы, стыда не оберешься. Или придется опять играть в войнушку со своими.
На улице рядом со школой стоят несколько молодых чеченских парней. Все в кожаных куртках, норковых шапках. Оружия вроде нет, но смотрят насмешливо. Один из них всматривается в наши шевроны, нашитые на рукавах бушлатов, и медленно с издевкой читает:
— Россий-ска-я а-рмия-я-яяя.
Они совсем не похожи на несчастных аборигенов, жертв российской военщины, дерзкие, наглые. Вызывающе смотрят в лицо. Не отводят взгляд. Упиваются своей безнаказанностью.
Запоминаю лицо читающего. Высокий, худой, сильно сутулившийся, щетина, дерзкие глаза.
— Сука, дать бы тебе прикладом по башке!
МИРНОЕ СЕЛО
Село, в котором расположилась рота, считается мирным. До Грозного — километров пятьдесят, боевиков нет. Уже нет или пока нет, вопрос риторический. Но, в любом случае, крайне не рекомендуется гулять одному или без автомата.
Когда-то в этом селе жили казаки. Они дрались здесь за каждый камень, каждый метр земли, отбиваясь от воинственных горцев и не менее воинственных калмыков.
Теперь только неухоженные могилы, разбросанные кое-где на окраине села, говорят о тех давно минувших временах.
В Гражданскую войну 25-летний белогвардейский полковник Васищев с сотней казаков взял здесь в плен целый корпус красных. А потом отпустил. Всех. Такая вот загадка тонкой белогвардейской души.
Все это я прочитал в одной книжке, найденной мной в школе. На той же улице, где расположились мы, примерно метрах в ста, стоит школа. Раньше в ней учились дети, потом располагались боевики, а когда они ушли, двери и окна просто забили досками, написав на них мелом: «Осторожно, мины!»
Во время построения меня всегда мучает ощущение того, что кто-то смотрит мне в затылок с чердака школы. Вполне может быть, что на меня смотрят сквозь прорезь оптического прицела.
Саперы во главе со Степанычем с самого утра чистят классы и помещения школы от растяжек. Мы с Саней Псом вроде как на посту, сидим на партах в разминированном классе и треплемся за жизнь. Пес, бывший сержант внутренней службы, раньше охранял зону где-то в Сибири. Его фамилия Спесивцев, приехал в Чечню зарабатывать на квартиру. Как-то так получилось, что его сразу стали звать Псом, сначала за глаза, а потом и в лицо. Может быть, за прошлую должность, пес конвойный, а может быть, потому, что прозвище созвучно фамилии. Пес не обижается. Болтаем о разном. О родителях, о женах. Об отсутствии у Пса жилья. От том, где и кем кто работал. Он очень удивился, узнав, что у меня свой бизнес, тесть генерал. Правда, я не стал уточнять, что тесть уже, наверное, бывший.
Пес спросил.
— А зачем ты здесь?
Действительно. Зачем?..
Классы загажены и изуродованы, завалены разбитыми, поломанными столами и партами. Они, конечно же, исписаны и разрисованы, как в любой нормальной школе «Русик + Лайла = любовь», «Леча — ишак».
Когда-то в 10-м классе мы с Вовкой Некрасовым тоже расписали свой стол мудрыми изречениями типа: «Знания рождают грусть. Чем больше знаний, тем больше печали».
На следующий день в класс пришел директор Владимир Андреевич Шкалович. Суровый и немногословный мужчина, ранее занимавший командные должности на флоте. Меня он не любил. Вовку терпел, поскольку его отец возил на «Волге» секретаря райкома и пил с нашим директором водку в райкомовском гараже.
Шкалович посмотрел на меня суровым взглядом строгого боцмана:
— Завтра приведешь в школу родителей, предупреди, чтобы принесли деньги на новый стол, 86 рублей 14 копеек. — Потом перевел взгляд на моего подельника, подумал и добавил: — Или краску. Стол покрасить заново, чтобы утром был как новый.
Вовка нашел краску у отца в гараже. Весь вечер мы красили парту. Краска вместо голубенькой оказалась ядовито-синей, да еще и замешанной на ацетоне. Стол, выкрашенный сначала масляной краской, а потом эмалью, вздулся пузырями и стал походить на отвратительную жабу мерзкого синего цвета. Мы просидели за этой жабой до конца года, а на выпускном Вовка на ней лишил невинности гордость нашей школы Лену Лисицыну.
По слухам, отличницу лишали добродетели до этого и после, так что Некрасову я не верю, вполне возможно, что он просто был пьян и ничего не понял.
В углу класса валяется разбитый школьный глобус, там же разбросаны старые тетради, газеты и учебники. Я подобрал хрестоматию по литературе. Теперь перед сном я читаю. Предпочитаю русских и зарубежных классиков.
В последнее время я физически не могу читать бред современных авторов, по простой причине, что они сами ничего не понимают в жизни.
БОЙ С ТЕНЯМИ
Мы спим в бывшем пошивочном цехе, переделанном под кубрик.
Когда-то это была обычная классическая швейная мастерская. Со стенами, выкрашенными в голубенькую краску, побеленными известкой потолками. С решетками на окнах первого этажа, сваренных из прутьев арматуры. С разбитой доской передовиков производства, забытой в углу, портретом вождя революции, обнаруженным в подвале, и подвальными крысами, которые появлялись в самых неожиданных местах, внося крики и оживление в наш и без того беспокойный ритм жизни.
Степаныч раздобыл где-то двухъярусные металлические кровати с панцирной сеткой. Кровати кое-где покрылись ржавчиной, не хватает также металлических спиралей, но все же это лучше, чем спать на деревянных топчанах, называемых вертолетами. Окна кубрика заложены мешками с песком, в углу печка-буржуйка. Для уюта и удобства мы притащили сюда стол и стулья. У входа ящики с патронами. Там же несколько автоматов. На стволы надеты солдатские кружки.
Я, не раздеваясь, падаю на кровать, автомат ставлю рядом с кроватью. Закрываю глаза и представляю, что держу в руке теплую Машкину ладошку. Медленно, но неотвратимо проваливаюсь в сладкую нирвану. Мне снится сон. Я тряпичная кукла, обыкновенная марионетка, играющая в спектакле. К моим голове, рукам и ногам привязаны нитки, которые заставляют меня двигаться, шевелить руками, ногами. Левой… правой, движение руками, какие-то чужие, не мои слова.
Вокруг меня такие же куклы. Мы исполняем все, что нужно нашему кукловоду: ходим, деремся, смеемся и плачем. Зрителей не видно.
Но они где-то здесь, рядом, они наблюдают за нами, я ощущаю их присутствие, дыхание, взгляды из темноты.
Мне некогда думать, в голове только одна мысль — не выпасть из ритма, шагать в ногу. Раз-два, прямо, раз-два — влево.
Внутри меня поднимается злоба и бешенство. Я хочу закричать: «Не хочу! Я выхожу из игры!» Но натянутые нитки не дают мне остановиться, и спектакль продолжается. Наконец все закончено, я стою на краю сцены с бессильно опущенными руками и вдруг слышу аплодисменты зрителей.
Просыпаюсь от частых хлопков: тах-тах-та… та-та-тах… Это не овации, это садит пулемет.
Бросаемся к окнам, превращенным в бойницы. В небо взлетают осветительные ракеты, оранжевые тени скользят по земле. На улице не видно ничего: темно-синее небо и чернота, и в этой темноте летят трассеры.
