Расплавленный рубеж - Михаил Александрович Калашников
– Выходит, сейчас вместе пойдем?
– Выходит – так. Рука об руку, – танкист не мог распрощаться с ладонью сержанта, хлопал друга по плечу.
Из башенного люка высунулся радист:
– Торопят нас, командир. Спрашивают, почему задержка. На исходных ждут.
– Ну прощай, Витек, – снова обнял танкист сержанта.
– До встречи, Михалыч! Мы теперь с твоими танками их через весь Город погоним, к самому Дону, и там перетопим к едреной матери!
Танкист угнездился в башне, махнул на прощанье. Ковалев отсалютовал в ответ сжатым кулаком «¡No pasarán!», обернулся к своему наполовину уцелевшему взводу:
– Андрюха Серебряков, друг с Финской.
Сержант проводил глазами головную машину, вспомнил, что в Зимнюю войну о Серебрякове на фронте ходили легенды. Он мог водить танк задом наперед и скорости не сбавлять, утащил с поля боя три подбитых танка под самым носом у финнов и сам был однажды подбит, сутки отбивался из обездвиженного танка, а ночью починил танк и ушел к своим.
Серебряков захлопнул над головою стальную крышку. Через триплекс падала узкая полоска света, танкист поймал в нее вытащенную из нагрудного кармана фотографию: кроха-дочурка, знакомое с младенчества лицо жены. Они жили на соседних улицах, знали друг друга со времен, когда начали ходить. Поначалу дружили, потом он служил в церкви алтарником, и не проходило дня, чтобы, возвращаясь из храма, на него не налетала соседская язва на пару со своей сестрой. «Поп, пономарь, расстрига чертов!» – сыпали они обидные слова, сами до конца не зная, о чем говорят. Он их не трогал, а девочек это бесило, они хватали палки, швыряли ему в спину, продолжали ругать. Заступаться приходилось матери: «Это что ж за обезьянки такие противные, опять моего сыночка трогают?» «Обезьянья» любовь с годами переродилась в настоящую, но по старой памяти, бывало, назовет он ее «приматом» и она ему, припомнив, «пономаря» навесит. Танкист губами коснулся фотографии, приложил ее ко лбу, убрал в левый нагрудный карман.
С рассветом снова рванули на штурм. Вдоль Задонского шоссе шли свежие пехотные батальоны, напрямик через Березовую рощу шагали потрепанные стрелки и ополченцы, а колонны чекистов передвигались по трамвайной линии, по ложбине рельсового полотна, по берегу реки. Они выбили немецкое охранение, укрытое в железнодорожной будке, просочились в горловину широкого оврага, а из нее открылся голый фланг парка культуры и отдыха.
Андрей видел, как из будки вдоль насыпи удирала горстка врагов, потом она бесследно исчезла. Чекисты разглядели темную дыру водосточной трубы, проложенной под насыпью рельсовой дороги. Оттуда закричали на русском языке женщины:
– Не стреляйте, сыночки! Они нами прикрылись…
Ротный присел в двух шагах от трубы, дико ощерившись, крикнул:
– Скажите им: если не выйдут – гранатами закидаем! Никого не пожалеем!
– Да как же мы скажем, сыночек? Помилуй… с нами детки…
– Объясните там!.. Втолкуйте! Не сдадутся – всем капут!..
В трубе поднялся жалобный детский рев, заголосили бабы. Стрекотал чей-то настойчивый женский голос сквозь плач, молил, почти требовал. Из сырого мрака раздался голос:
– Выходят они, выходят!.. Согласные сдаться!
Полетели на землю карабины с раскаленными стволами, вслед за ними показались испуганные лица, задранные вверх дрожавшие руки.
– Все? – спросил ротный у крайнего немца.
Тот кивнул.
– Купился, дешевка, – процедил ротный.
Он подхватил с земли трофейное оружие, полез в подсумок к ближайшему пленному, вставил в оружие новую обойму. По одному стал разворачивать спиной к себе, рубить прикладом в поджилки, а когда немцы падали на колени, ротный простреливал их затылки. Он отворачивался от размозженных голов, бросал взгляды на выползавших из трубы детей, нервный тик перекашивал его лицо.
Детишек и баб принимали на руки, укладывали на траву, помогали разминать затекшие руки и поясницы, расспрашивали:
– Откуда здесь? Как попали?
За всех отвечал скрюченный старик:
– С ночи держали, паразиты. Мы все с ближних домов, не спросивши посогнали нас. Хотели расправу чинить, а потом решили щитом нас выставить, да не успели из трубы выгнать. Марию только пристрелили. Там она…
Ротный утер взмокшее лицо, размазав по нему две алые крапины, сплюнул чужую кровь, попавшую ему на губы, оглядел своих бойцов.
– Ты с ручником и ты с автоматом, – указал он двоим, – пролезете насквозь, залягте на той стороне, будете прикрывать нас огнем, а мы через насыпь пойдем.
Пара чекистов скрылась в трубе. Андрей взбежал на покрытую гравием насыпь, свалился между двумя рельсовыми парами, огляделся. Впереди был виден знакомый со вчерашнего вечера парк, лежавший в седловине двух бугров, справа на взлобке холма торчали пеньки и покалеченные деревья иссеченной Березовой рощи, чуть наискосок и налево – на противоположном бугре – высились трибуны стадиона «Динамо». Оттуда лупил бешеный ливень пуль, зажавший остатки стрелков и ополченцев среди обтрепанных зарослей и поваленных стволов рощи.
Ротный скомандовал хриплым сорванным голосом:
– Поднимайсь! В атаку!
Андрей сбежал вниз по насыпи, на ходу стреляя из карабина. Немцы удара во фланг не ждали, откатились с окраины парка вглубь. Андрей привалился плечом к деревянному столбу, расстрелял с колена всю обойму. Звякнула пуля над головой, прорвав еще одну дырку в раструбе репродуктора, похожего на цветок. Уже показался за деревьями пруд, мелькнуло белое тело статуи в полтора человеческих роста. Лопасть весла в руке у девушки откололась, из покатого бедра вырвало кусок гипса.
Засевшая в Березовой роще пехота почуяла в немцах слабину, скатилась под уклон, прижалась к парку. Как и вчера, из стадионных трибун стеганули из пулеметов. От птицефермы и овощехранилища ударила огневая поддержка, неведомо из какой балки полетели мины на головы чекистов и пехотинцев. На холме, в начале широкой ложбины, приютившей парк, высились корпуса детской областной больницы. Ее тоже превратили в крепость, и теперь садили из нее из стрелковых и орудийных стволов. Зажатая на подступах к парку атаковавшая волна угодила в кромсающую вилку. Чекисты убрались за рельсовую насыпь, пехотинцы отходили обратно в Березовую рощу, танки пятились.
Двое бывших студентов на шинели тащили раненого. Обгоняя их, резвым шагом поднималась в гору девушка, одетая в гражданское. На плечах она несла щуплого бойца. Один из филологов всмотрелся в ее низко склоненное лицо, сказал своему напарнику:
– А ведь это та самая, что выбежала вчера вслед за нами из подвала.
– Должно быть, спортсменка, – веско заметил второй, хотя и не видел лица девушки, зато заметил обтрепанный грязный подол ее юбки и носки сапог раненого, пахавшие за собой землю.
– Дробненький солдатик попался, вроде нашего Рожка, а втащи такого на бугор, – устало отдувался несостоявшийся филолог, провожая взглядом уходившую девушку.
За ночь она отнесла к мосту не меньше десятка бредивших раненых, но это было
