Павел Федоров - В Августовских лесах
— Поворачивай назад! У меня там дочка осталась! Оля!… Понимаешь? Скорей, скорей! Олюшка моя! Назад, Егорушка, давай назад, милый! Олю же надо взять! Олю!
— Назад нельзя, что вы! — посматривая на Клавдию Федоровну испуганными глазами, проговорил Егор. — Значит, дочка ваша? Большая?
— Маленькая, девять лет! Оленька моя! Поворачивай, поворачивай назад, милый, голубчик!
— Вот ведь она история какая, а? — растерянно бормотал Егор Тимошин. — Что же делать-то? Назад поворачивать нельзя.
— Почему нельзя? — вдруг резко заговорила Клавдия Федоровна, успокаивая проснувшегося и заплакавшего Славу. — Там наши! Слышишь? Бьются!
— Все я слышу… Как же вы ее так одну оставили?
— Она с учительницей Александрой Григорьевной, там отец в бою. Что же это такое делается?!
— Выходит, она не одна? Это уж тогда мы зря задерживаемся. Раз не одна, значит, и ничего, может, и не случится. Мне надо скорей вас отвезти, а самому назад вернуться. — Тимошин стал решительно разматывать вожжи.
— Значит, тебе все равно возвращаться назад, ну, и меня вези. Вези! твердо проговорила Клавдия Федоровна, чувствуя, что она без Оли не может ехать.
— Нет, назад везти я вас не могу, никак нельзя.
Егор собрал вожжи, сел в бричку и, положив на колени винтовку, тронул лошадь.
— Неужели ты, Егорушка, такой бесчувственный! Там же дочка моя осталась, дите мое родное! Понимаешь ты или нет? Неужели у тебя такое каменное сердце?
— Это у меня-то? — Егор Тимошин быстро обернулся и укоризненно покачал головой.
Клавдия Федоровна беспомощно опустила руки и, прижимаясь лицом к маленькому Славе, горько заплакала.
Миновали широкую зеленую стену леса. За лесом широким ковром раскинулся зеленый луг, а за ним — бурая, косматая, полновесно налившаяся рожь.
На самой середине зеленого луга бричку обогнала грузовая, переполненная ранеными машина. Немного отъехав вперед, шофер затормозил. Из кабины вышел капитан медицинской службы и позвал к себе Тимошина, что-то негромко сказал ему. Егор Тимошин отдал честь и бегом вернулся к своей повозке.
— Что он говорит? — спросила Клавдия Федоровна.
— Ехать велел скорее. А мне еще назад надо вернуться. Вот она, какая история, — ответил Тимошин и, стегнув взмахнувшую хвостом лошадь, быстро покатил вслед за машиной.
Клавдия Федоровна оглянулась и с разрывающей сердце тоской долго смотрела на оставшуюся позади зелень Августовских лесов, окутанных серыми полосами дыма. Не знала она и не думала, что вернется сюда только спустя четыре долгих и тяжких года.
В районный центр приехали в полдень. Улицы и площадь были переполнены войсками, машинами и множеством эвакуирующихся людей. С этой самой минуты Клавдия Федоровна попала под рубрику этого неуютного, малознакомого слова, ставшего для людей, временно потерявших свой родной угол, символом страдания и беспримерного мужества.
Клавдия Федоровна решила остановиться около районного комитета партии. Ей хотелось повидать Викторова. Она увидела его, окруженного группой военных и штатских. Поймав брошенный на нее взгляд, она помахала Викторову рукой. Он узнал ее и кивнул своей крупной головой. Поправив на носу очки, энергично раздвинув плечом толпившихся вокруг людей, он подошел к повозке. Окинув жену своего друга пытливым, внимательным взглядом, все понял и, ни о чем не расспрашивая, взял мальчика на руки, поднял его и ласково и просто сказал:
— Ну, слезай, вояка. Приехали.
Викторов поставил мальчика на землю, потом осторожно взял вялую и грузную Клавдию Федоровну за руку и помог ей слезть с повозки.
— Только ночью вернулся из села, готовил людей к уборочной. А тут, видишь, что случилось. Я тебя давно жду. Всех наших женщин и детей уже проводили. — По старой привычке он считал пограничников своими. — Мне уже насчет вас звонили. Справлялись.
— Кто звонил? Скажи скорее, Сергей Иванович! — нетерпеливо спросила Клавдия Федоровна.
— Александр, конечно, звонил и комендант тоже. Беспокоились.
— Давно звонил?
— Часа три назад, — ответил Викторов.
— Ты мне разреши ему позвонить? Вместе позвоним! Вот как у меня худо получилось… Олюшка-то моя там осталась… Если бы ты только знал, Сергей Иванович, если бы только знал, как мне тяжело!…
— Все понимаю, дорогая моя, все! Позвонить сейчас невозможно. Понимаешь, линия все время занята… — Викторову не хотелось ей говорить, что линия уже давно не работает, а в районе заставы и даже ближе уже фашистские войска. — Как же с девочкой у вас так получилось?
— Ничего не могу сообразить и ничего не понимаю. Когда все это началось, прибежал Александр, взял Славку на руки, а меня повел к подводе. Я подумала, что Оля идет сзади… Почему она осталась с Александрой Григорьевной, не знаю! — Клавдия Федоровна не могла говорить, глаза ее наполнились слезами, и снова все перед нею потемнело и завертелось каруселью.
Сергей Иванович завел ее во двор, посадил в кузов грузовой машины к раненым бойцам, сунул какую-то бумажку, крепко пожал руку и ушел. Вскоре машина тронулась со двора. Клавдию Федоровну кто-то позвал по имени. Она оглянулась. Из другого угла кузова на нее удивленно и в то же время тепло смотрели знакомые глаза, на забинтованном лице торчал большой рубцовский нос.
— Зиновий Владимирович? — спросила Клавдия Федоровна.
— Похож еще? — улыбнулся глазами Рубцов. — Перебирайся ко мне, душа моя, вместе будем страдать. Вот они, какие дела-то!
При первой же короткой остановке Клавдия Федоровна перенесла Славу к нему и сама пристроилась у изголовья подполковника.
Зиновий Владимирович долго молчал.
— Значит, у тебя вещичек-то никаких? — наконец сказал он мрачно и удивил Клавдию Федоровну таким мелким, ничего не значащим в данную минуту вопросом.
— Ничего взять не успела… Не до этого было.
— Об этом горевать не станем. Может, в городе сумеешь к Галине забежать, там у нас кое-что для тебя найдется… Но как плохо у вас с Олюшкой получилось! А я вот остался без Марии Семеновны…
— Что вы, Зиновий Владимирович! — удивленно посмотрела на него Клавдия Федоровна.
Рубцов, потрогав на голове бинты и глухо кашлянув, хрипловатым басом проговорил:
— Да, душа моя… сегодня утром… сегодня утром… когда только всходило солнышко, ее… убили.
— Что вы такое говорите! — в ужасе выкрикнула Клавдия Федоровна.
Она еще не привыкла к этой простейшей на войне возможности внезапно умереть и подумала: "Не шутит ли?" Но по искаженному страданием лицу Рубцова видела и чувствовала, что подполковнику не до шуток.
— Говорю, что уж есть, и не могу не говорить! — продолжал Рубцов. Он помолчал с минуту и стал рассказывать более спокойно: — Меня еще утром, по дурацкой случайности, осколками слегка стукнуло. А ей какой-то доброжелатель позвонил по телефону. Она и решила прийти ко мне, посмотреть. Убеждал я ее по телефону, что это пустяки, не стоит приходить. Но она не послушалась, пошла все-таки и угодила под бомбежку… — Рубцов посмотрел на Клавдию Федоровну. — Ну, чего ты плачешь? — спросил он участливо. — Зря я все это рассказал. Перестань плакать, а то я молчать буду. Вот ты только подумай, у кого сегодня горя нет? С утра бомбили Львов, Киев, Минск, Брест, Ленинград! Сколько там горя! А сколько его еще будет впереди! Я провоевал всего шесть часов и, надо сказать, очень плохо воевал. Четыре войны хорошо воевал, а на этот раз плохо! Пушки потерял, жену потерял, самого изуродовали. Черт его знает, что я делал, командовал и злился, как необстрелянный прапорщик… Вроде все делалось не так, как мне хотелось, или оттого, что война внезапно началась, или мы чего-то недоглядели и плохо учились воевать? Очевидно, всего есть понемногу. Надо все заново пересмотреть, передумать. Главное — себя перетряхнуть и людей. Главное — действовать! Ваши хорошо дрались на заставе. Все видел и слышал, по телефону с ними разговаривал, помогал им, как мог, но… Хорошо дрались, хорошо! Первый удар на себя приняли у самых пограничных столбов…
— Что у них дальше-то было? Вы ведь оттуда, Зиновий Владимирович, вы все должны знать.
— Всего никто не знает, милая Клавдия Федоровна. Я ведь кривить душой не умею и утешать тоже. Им пришлось трудно. Приняли на себя лобовой удар крупных сил. Они до конца выполнили свой долг. Честь им и слава!
Машину подбрасывало на ухабах. Раненые внимательно прислушивались к словам подполковника и смотрели в голубое безоблачное небо, где со свистом пролетали чужие, вражеские самолеты. Машина шла по магистрали, окутанной клубами дыма и вспышками взвивающегося пламени. Гулко и часто громыхали орудия.
Шел первый день Великой Отечественной войны.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
На заставе продолжался яростный бой. Утреннее солнце круглым раскаленным шаром повисло на востоке, и сквозь дым казалось, будто оно замерло на месте, чтобы освещать пограничников, их закопченное оружие, марлевые на головах повязки, окрашенные кровью.
