Борис Зубавин - Июньским воскресным днем
Он снял телефонную трубку и позвонил в кассу вокзала. Ему ответили, что на отправляющийся через тридцать минут экспресс все билеты в мягкие и купейные вагоны проданы.
— Подождите, — сказал он в трубку и, положив ее на стол, не снимая с нее руки, обратился к посетительнице: — Вам несколько не повезло. Остались билеты только в комбинированный вагон.
Она усмехнулась:
— Я не решаюсь ехать с таким комфортом на такое далекое расстояние.
— Тогда вам придется подождать. Я отправлю вас с шестичасовым. — Он снова взял трубку и сказал: — Забронируйте один мягкий на шестичасовой. За билетом придет гражданка Верной. — Он положил трубку на рычаг и поднялся. — Вот все, что я могу сделать для вас. Желаю успешного возвращения во Францию. И, пожалуйста, воздерживайтесь от опрометчивых поступков. Все должно совершаться по своим законам. Она тоже поднялась,
— Благодарю вас, капитан. Впредь я буду более благоразумной. Хотя, впрочем, удастся ли мне еще хоть раз приехать на родину? Кто знает? — грустно заключила она.
— За билетом вы можете зайти часа через два.
— Спасибо. — Она учтиво поклонилась и вышла.
И вновь нестерпимая жара, царившая на площади, теперь уже совершенно пустынной, охватила ее. Лишь часовой у входа в штаб КПП невозмутимо жарился на этом яростном солнцепеке. Тенты над витринами магазинов безвольно провисли. От торцовых плит тротуара и мостовой несло жаром. Лидия Николаевна развернула над головою зонтик и медленно пошла вдоль площади.
Глава одиннадцатая
В канцелярии заставы меж тем шел разговор. Майор Васин был задумчив и озабочен, лейтенант Деткин — великодушно радостен.
— Я вот думаю о подвиге, Евгений Степанович, — проговорил Деткин, когда сержант Чернышов вышел из канцелярии, — о сущности его, о существе, и пришел к такому заключению, что есть их два вида, две категории. Первый — это подвиг мгновения.
Майор, отвлекшись наконец от тягостных своих размышлений, предположений и догадок, с любопытством посмотрел на лейтенанта, возбужденно расхаживающего по канцелярии.
— Когда тебе дается одно мгновение на то, чтобы подумать… Нет, вообще ничего не дается. Вы понимаете? Ни-че-го! — Деткин в возбуждении потряс над головою ладонями.
— Вот как, — заинтересованно сказал майор.
— Да, вы не смейтесь, я так думаю. Дается только одно мгновение на то, чтобы подняться в полный рост, броситься на амбразуру вражеского дзота и закрыть ее собою. Тут некогда думать, что, может быть, стоит повременить, перехитрить, подползти со стороны… Тебе на все раздумья дано одно мгновение, тебе некогда взвешивать все «за» и все «против», и ты ради победы над врагом, не задумываясь, жертвуешь своей жизнью. Я правильно говорю?
— Мне кажется, правильно, — сказал майор. — А в чем заключается вторая ваша классификация подвига?
— Вторая категория подвига заключается в том, что у тебя есть время на то, чтобы подумать. Крепко подумать и обстоятельно. Тебе на это дают время сами враги. Они схватили тебя, мучают, пытают, предлагают всяческие заманчивые вещи, чтобы только сломить твой дух, твою волю. И это может длиться уже не мгновение, не час, не два, а несколько дней. Они дают тебе время на то, чтобы ты подумал и сдался. Но ты не сдаешься, несмотря ни на какие мучения, пытки и посулы. Ты непреклонен. Вот в этом мужестве, по-моему, заключается вторая категория подвига…
— Так в чем же дело? — спросил Васин.
— Я так думаю, что и то и другое очень характерно для советского человека, для нашего общества. — Деткин возбужденно расхаживал из угла в угол.
— Какова же подоплека ваших рассуждений? — спросил майор. — Для чего вы все это мне рассказываете?
— Для чего? — спросил лейтенант, останавливаясь напротив стола, за которым сидел Васин. — А для того, что подвиг нашего Осокина, которого трое суток зверски пытали бандиты и не смогли сломить его дух, и волю, и верность присяге, должен быть по достоинству оценен и отмечен.
— А застава носит имя героя, разве этого мало? Мы чтим его память и впредь будем помнить о подвиге его.
— Вот именно! Я об этом и говорю! — воскликнул лейтенант.
«Черт возьми! — подумал майор. — Такой напористый мальчишка, что никакого отбоя от него нет».
— Ладно, — сказал он, — теперь оставайтесь за меня, а я пройдусь по селу. Надо будет навестить кое-кого из народных дружинников. Думается, что буду скорее всего у Ференца Петровича Голомбаша. Если понадоблюсь, там и найдете меня.
Глава двенадцатая
Ференц Петрович Голомбаш был тем самым знаменитым во всем селе Семионово Голомбашем, который в незапамятные времена, не дожидаясь визы, сходил за границу в гости к двоюродному брату. Это был рослый, уже облысевший, усатый и пузатый добропорядочный семьянин. Просто ему приспичило сходить в гости к брату, поглядеть, как тот поживает, и заодно похвастаться своими достижениями. А их у Ференца Петровича было много. Во-первых, он построил новый дом из саманных кирпичей под шиферной крышей с тремя огромными окнами по фасаду, а стены одел «шубой» и покрасил черной, белой и розовой красками. Во-вторых, приобрел мотоцикл «Ява» с коляской. Вот как! И мотался на этом сущем звере в самых различных направлениях. Например, в Чоповичи, чтобы потолковать о чем-нибудь в подвальчике с дядюшкой Поппом. Да что там в Чоповичи! Даже если надо было сделать всего каких-нибудь триста шагов, и те он пролетал на своем звере. Например, посмотреть на сельском стадионе футбольный матч. Даже тогда Ференц Петрович выкатывал мотоцикл за ворота, битых полчаса томился в ожидании своей супруги Геленки, наряжавшейся по этому случаю во все парадные одежды, торжественно усаживал ее в коляску и через несколько минут как штык, с опозданием однако, был возле футбольных ворот. И все могли видеть, как он ловко управляется с этим сущим быстроходным дьяволом.
Ференц Петрович Голомбаш гордился своим мотоциклом больше, чем новым домом в три окна по фасаду. Раньше-то он проживал вместе с папашей и братьями в старом доме, вытянутом вдоль двора, как колбасная кишка, и имевшем по фасаду лишь одно окно. Но вот Ференц Петрович отделился от родичей и зажил с Геленкой, что твой министр, в самом современном доме под четырехскатной крышей. И обо всем этом надо было рассказать двоюродному братцу.
Ференц Петрович попросил визу. Но где его заявление так долго мариновали, что все терпение Голомбаша лопнуло, даже сказать невозможно. А день рождения для того, как известно, и называется днем, что лишь пришло время, так и справляй веселье, не откладывая. И Ференц Петрович Голомбаш, не дождавшись официального разрешения, поспешил на пирушку. Благо до того села, в котором проживал его двоюродный брат, если идти напрямик, не наберется и пяти километров. Как вышел из Семионово, тут тебе и граница, а за границей — дамба, а за дамбой — и село, где брат живет. Хорошо бы, конечно, прикатить к брату на новеньком звере-мотоцикле, но ничего, видно, не поделаешь.
И вот однажды, темным морозным осенним вечером, Ференц Петрович отбыл за границу. Никто об этом путешествии его, разумеется, ничего не знал. Даже любимая молодая жена Геленка. Уходя из дома, он небрежно сказал ей, что идет к приятелю Иозефу Варгашу поиграть в шахматы и поговорить о политике. Но сам, выпив для храбрости пивную кружку вина, не мешкая, устремился за рубеж.
Все было проделано как нельзя лучше. Ференц Петрович прошелся по селу, свернул на виноградники, потом — в яблоневый сад. Полежал минуту-другую на стылой земле, послушал тишину и сказал себе: «Хха! Не такой уж дурак Ференц Голомбаш. Он всех, если захочет, может провести за нос».
Голомбаш действительно был человеком очень изобретательным и загадал пограничникам ловкую загадку. Дело в том, что тревожная группа, прибывшая к месту происшествия, никаких следов на контрольной полосе не обнаружила. Это и было загадочно. Правда, стоял уже поздний вечер, морозец сковал на полосе землю, что крайне осложнило работу наряда. Но след все-таки должен быть. Не по воздуху же перелетел полосу нарушитель границы! И тем не менее полоса чиста.
Старший наряда выстрелил из ракетницы: вызываю начальника заставы!
Скоро прикатил на газике сам начальник.
— Что случилось? — спросил он тихим голосом, выпрыгивая из машины.
В свете автомобильных фар толпились встревоженные и озадаченные пограничники.
Сержант, жмурясь от яркого света, бьющего прямо ему в глаза, шагнул навстречу майору:
— Контрольная полоса не показывает следа, товарищ майор.
— Хорошо смотрели?
— Так точно.
Майор, светя фонариком, прошелся вдоль полосы вправо, влево. Полоса была чиста.
— Собаку! — сказал майор.
Астра, покорно сидевшая у ног инструктора, наклонив голову набок, была тем не менее вся в нетерпении. Беспокойство людей передавалось и ей, и она то тихо поскуливала, нетерпеливо перебирая передними лапами, то, как бы устыдясь этой своей взволнованности, коротко и равнодушно зевала, со стоном разевая пасть и высовывая язык.
