Пётр Андреев - Повесть о моем друге
…Когда погиб отец, матери было тридцать. Через пять лет она вышла вторично замуж. Я в знак протеста «за измену памяти отца» сбежал из дома. Эгоизм детей бывает порой жесток, куда как страшнее эгоизма взрослых, но понимаем мы это позже, повзрослев, уже став отцами, а то и дедами, и краска стыда приливает к лицу, когда вспоминаешь то далекое и горькое время, — вернуть бы его, разве так бы поступил? Но, увы, вернуть можно все — время невозвратимо! Я беспризорничал, не зная, сколько слез пролила мать, сколько ранней седины в ее волосах появилось. Потом уже, повзрослев, устроившись с помощью Сергея учеником электромонтера, я примирился и с матерью, и с отчимом, Ефимом Павловичем Породеевым, но с ними тем не менее жить не стал.
…Едва минуло мне девятнадцать, как я женился, не спросив ни совета, ни разрешения матери. Только много лет спустя я понял, какую обиду я тогда причинил ей этим, — материнское-то сердце ранимо по-особому…
Помню, привел я к маме восемнадцатилетнюю супругу и брякнул:
— А вот моя жена, прошу знакомиться.
То ли из-за этого, то ли по какой другой причине, но мать сразу невзлюбила сноху; материнская ревность — особого рода… И надо же было так случиться, что в канун войны, после длительных приглашений, смирившись, наконец, с моею женой, мать приехала погостить в тот город, где я работал. Там и застала семью война. Я был в командировке, мои близкие не успели эвакуироваться — гитлеровцы тогда катили по нашей земле стальной, огнедышащей лавиной. Только в сорок третьем году я узнал, что семья смогла чудом уйти из оккупированного города в партизанское соединение, которым командовал мой старый, довоенный еще друг Сергей Иванович Сикорский. Он-то и отправил маму, жену и маленьких дочек через линию фронта. Натерпелись за страшные годы оккупации все, но больше всех, конечно, страдала мать — и за семью мою, и за меня, неизвестно где находящегося, и за мужа своего, и за моего сводного брата Леньку. А отчима Ефима Павловича Породеева партия с первых дней войны послала в леса, партизанить, он с собой взял и семнадцатилетнего Леньку.
В 1944 году, выходя из окружения, в кровавом бою с гитлеровцами погибли отчим и Леня. Я-то знал, где они погибли и при каких обстоятельствах, год спустя и на братскую могилу ездил, но матери ничего не говорил. И много, много лет ждала мама: вдруг вернутся? Все просила меня: «Ты бы узнал еще раз, может, их за границу угнали?» Все ждала мама моя, все надеялась…
Потеряв двух мужей и семнадцатилетнего сына, мать прожила тяжкую, увы, во многом типичную для тех лет жизнь и, умирая девяностолетней у меня на руках, повторяла тихо:
— Дай бог, сынок, тебе здоровья.
Хотя в бога не верила уже много десятилетий, а, может, только говорила так сыну — убежденному безбожнику: они ведь умеют щадить нас, мамы наши, мы вот только…
За гробом ее шло много людей, все, кто знал эту старую, мудрую женщину, седую, добрую, лучезарноглазую, ставшую к концу жизни маленькой, беззащитной, тихой.
Теперь, после смерти матери, часто по ночам, после дня труда, думаешь о том, как не раз без нужды обижал маму, и приходит в голову горькая поговорка: «Что имеем не храним, потерявши — плачем».
* * *Обгоняя тыловые обозы, фронтовые госпитали, по Минскому шоссе мчалась небольшая колонна автомашин — шло победное наступление лета сорок четвертого.
…На разбомбленном шоссе болтало немилосердно. Сергей молча смотрел на пробегающие мимо перелески, сожженные поля, скелеты печей — печальные символы погибших деревень, на голубые придорожные озерца, изрытые, обезображенные шрамами окопов лесные опушки. Где-то впереди протяжно, с надрывом, ухали тяжелые орудия.
Секретарь ЦК КП(б)Б, не произнеся за всю дорогу ни единого слова, глядел на тяжело груженные ЗИСы тыловых служб, на подводы с госпитальным скарбом, на бесконечные цепочки женщин с детьми, которые брели по дорожным обочинам. Они шли домой — возвращались из лесов в родные села. И глядя на разоренные, сожженные дотла хаты, на возвращение беженцев, П. К. Пономаренко, наверное, как и Сергей, думал лишь об одном: сколько же надо положить труда здесь, на белорусской земле, чтобы вновь задымили печи, разнесся запах печеного хлеба и бульбы, чтобы жизнь вернулась сюда!..
Колонна обогнала медленно тянувшиеся обозы и вырвалась на простор шоссе. До Минска — так было выведено на самодельном транспаранте — оставалось около сорока километров.
Неожиданно шофер головной машины резко затормозил. Заскрипели тормоза других автомобилей. Метрах в шести от передней машины разорвалась мина. С надтреснутым свистом мины ложились все ближе и ближе. Справа от дороги, под прикрытием артиллерийского и минометного огня, шли цепью немецкие автоматчики — спешили перерезать шоссе.
Секретарь ЦК потребовал у адъютанта автомат. Но тут же он принял новое решение.
— На максимальной скорости — вперед! Проскочим…
Они не знали, что же произошло. Только спустя несколько часов стало известно, что в тылу, в глубине огромного минского «котла» несколько фашистских соединений предприняли отчаянную, самоубийственную попытку прорваться к белорусской столице и отбить Минск…
— Проскочим, — повторил Пономаренко.
Вслед за рванувшимся передовым «доджем» помчались другие машины. Снаряды и мины рвались на шоссе, осколками ранило автоматчиков из охраны, но фашистам так и не удалось перехватить штабную колонну.
Вскоре открылся окутанный дымом неделю уже непотухающих пожаров, израненный, только что освобожденный Минск.
Помню, перед нашими глазами стоял истерзанный, но не покоренный Минск тех дней. Дымящиеся груды битого камня и щебня, вывороченные внутренности зданий, воронки от авиабомб, тлеющие остовы домов. Взорвано все, что можно было взорвать злобным, огрызающимся врагом, отходящим под мощными ударами Советской Армии на запад, поближе к своему логову. Населения в городе осталось четверть того, что было до войны — остальные или убиты, или угнаны, или не успели еще прийти из лесов, дальних деревень. Единственное большое здание, которое не успели взорвать фашисты, это Дом правительства, правда, и под это здание было подложено около двадцати тонн взрывчатки, но нашлась добрая рука, которая в нескольких местах вовремя перерезала подводку.
(Через много лет мне доведется бродить с польскими друзьями по восстановленному народной властью до самых мельчайших подробностей варшавскому Старому Мясту. И когда я услышу от моих новых товарищей, как методично и неторопливо, квартал за кварталом, сжигали фашисты Варшаву, припомнится мне тот жаркий июльский день, запах гари над Минском, развалины вместо улиц, слезы на лицах Пономаренко и его помощников… Общая беда, общая борьба, общая судьба.)
…Неисчислимые бедствия и страдания принесли фашисты на землю Белоруссии, как и в другие оккупированные ими области нашей страны.
Мы всю ночь бродили с Сергеем по Минску; проходившие по городу партизаны пускали в небо оставшиеся ракеты, а кое-где и очередь из автомата. Вскоре опять начался бой за Минск, в него рвались фашистские войска, оказавшиеся в огромном мешке восточнее города. Немцы по радио получили приказ от своего командования — откуда-то из-под Барановичей — «прорывайтесь всеми силами в Минск — там наши». Но вместо «наших» их встретили партизанские отряды, подтянувшиеся из разных мест к городу для предстоящего парада, и штурмовая авиационная дивизия, которая накануне приземлилась на Минском аэродроме. Так немцам и не пришлось вновь побывать в этом городе, под Минском они понесли большие потери, а потом потянулись вереницы пленных, каждый из которых считал своим долгом произнести, увидев советского человека, — «Гитлер капут».
Казалось в те дни, потребуется сотня лет, чтобы восстановить тот Минск, который мы помнили до войны и который действительно в свое время строился многие столетия. Однако еще только начинала оживать с огромной помощью всех советских народов родная Белоруссия, а уже приехали из Москвы маститые архитекторы и начали составлять перспективный генеральный план восстановления и развития столицы на 25—30 лет. Еще зимой 1950 года в центре Минска среди развалин бегали зайцы, но на окраинах уже строились крупнейшие в стране тракторный, автомобильный и другие заводы, и просчитались проектировщики — они подсчитали, что к 1970 году будет в городе примерно 600 тыс. жителей, а получилось около миллиона.
По поручению ЦК Компартии Белоруссии мне пришлось быть сразу же после освобождения в родном городе. Каждый четвертый житель был убит гитлеровцами. Наш город было трудно узнать, до того все перепахала и измолотила война. Поручение организовать питание оставшихся в живых выполнить было не так уж трудно: несколько фронтовых походных кухонь и военные грузовики с продуктами справились с этой задачей — по железной дороге подвозить продовольствие было невозможно, потому что фашисты варварски уничтожили железнодорожный узел: все рельсы и шпалы были перебиты и взорваны.
