Андрей Житков - Жизнь и смерть сержанта Шеломова
Он разбудил Вовку, отвел в кабинет замполита и положил спать на стол.
Потом пришел Генка, и они отправились в гости к технарям, где просидели до утра, рассказывая старые, еще с гражданки, анекдоты, вспомнили и о Грише — вместо него в техчасть взяли чижика-доходягу с огромным носом, который шуршал как реактивный и был готов за кусок белого хлеба стоять на ушах. Митя решил, что сразу после весеннего приказа вернется во взвод. Научит Козлова печатать на машинке, и пусть они тут живут без него как хотят: печатают бумажки, бегают как шавки на офицерские окрики, а он лучше со своими, с кем службу тащил, оплеухи получал, от начальства подальше.
Они вернулись в кабинет перед подъемом. Козлов сказал, что, пока ходил за водой, Митин друг смылся, но не потому, что он его разбудил, он был как мышь, ходил на цыпочках.
Митя расстроился, что Вовка его не дождался, убежал, не взяв денег, но потом пришли офицеры, надавали кучу работы, и он забыл о нем.
На месте старого комсомольца, укатившего в Союз, сидел молодой лейтенантик, год как из училища, добродушный и наивный, как всякий чижик. Он попросил Генку научить его канцелярским премудростям комсомольской работы, на которую Генка уже начихал двести раз.
Новому все надо было по инструкции «от и до», и Генка его невзлюбил. Когда офицеры уходили, он ругался, что лейтенант не считается с его физическими возможностями и заставляет работать по двенадцать часов в сутки, особенно разорялся насчет «деловых» качеств своего нового начальника: «Я уж ему и так и сяк намекал, что с капитаном мы работали по-другому и всей этой бумажной ерундой не занимались, а он свое гнет, и бакшиши, сволочь, не берет. Мне, говорит, непонятно, как офицер может взять подарок у солдата. Ишь, чистоплюй! Ничего, я его все равно куплю».
После весеннего приказа о демобилизации ждали московскую проверку, поэтому началась настоящая запарка. Срочно понадобилось печатать огромное количество не напечатанных вовремя бумажек, рисовать придуманные на ходу стенды, писать документы, о существовании которых раньше никто и не подозревал.
Работали сутками. Вскоре Генка взвыл и заставил и без того не высыпавшегося Козлова делать свою работу. Сам он «выпадал в осадок» — уходил в горы и загорал там недалеко от постов, охраняющих полк. Однажды он уснул и сгорел так, что к вечеру походил на индейца, а на следующий день — на облезлого кота, и выл от боли, когда куртка прилипала к спине. Комсомолец назвал его вредителем и отвел в санчасть.
Вовка больше не появлялся. «Значит, все в порядке, — решил Митя. — Нашел монеты, вернулся во взвод». Как там во взводе? Сейчас, во время отправок, многие приходили в кабинет за характеристиками, но никто из дембелей его взвода не показывался. Не хотели или стеснялись идти на поклон к тому, над кем издевались каких-нибудь полгода назад? Он бы им простил, и Шафарову тоже, не они же придумали все это. Они только поступали точно так же, как в свое время поступали с ними. Слабые люди? Не смогли, не захотели забыть о своих обидах? Один Коля смог, сейчас, наверное, учится ходить. Митя представил себе, как Коля хватается за спинки кроватей в палате и двигает по полу тяжелые, непослушные, не свои ноги.
О взводе он замполиту даже не заикался. «После проверки, после того, как уедут дембеля». Он понимал, что замполит скорей всего заставит искать замену, а Генка покрутит пальцем у виска и назовет его круглым идиотом — перед дембелем искать пулю на свою голову.
Иногда, когда работа была закончена и впереди ждал ужин с болтовней о гражданке, чтение свежих газеток под ярким светом электрических лампочек, мягкие стулья за непродуваемыми стеклами, желание попасть во взвод исчезало и хотелось жить как живется. Но когда утром его совершенно безжалостно расталкивали и заваливали горой бумажек, которые вчера были никому не нужны, он свирепел и, выбивая фразы о бдительности и дисциплинированности советских воинов, яростно думал: «Сразу после проверки уйду! Я им не ишак, чтобы так пахать!»
Наконец все было готово, даже жухлая трава перед штабом выкрашена в ярко-зеленый молодой цвет, и писаря могли улечься на свои столы и стулья и наконец-то выспаться по-человечески.
Мите было лень подшивать свежий подворотничок. Он блаженно вытянул ноги на стуле и сквозь дрему подумал, что успеет завтра — все равно с подъема не приедут, и что опять не написал матери…
В дверь барабанили отчаянно, но Митя не хотел просыпаться. Он лежал до тех пор, пока Козлов не склонился над ним и не шепнул: «Замполит!»
В комнате, кроме замполита, сидели Лукасик, Денисенко и все батальонное начальство. Генка ежился за столом комсомольца, почесывался и надсадно кашлял от сигаретного дыма.
— Вот, главный писарюга проснулся, — сказал замполит. — Садись, печатай.
«Господи, неужели нельзя было подождать до утра с бумажкой! Хотя, судя по их рожам, что-то случилось».
Замполит положил перед Митей листок бумаги в клетку, вырванный из тетради. На нем корявым почерком со множеством ошибок было написано письмо.
— Это же письмо! — удивился Митя.
— Правильно, письмо, — кивнул замполит. — Вот ты его и напечатай в четырех экземплярах, а мы его к делу приобщим.
Замполит посмотрел на Генку: «Сходи в санчасть, узнай, отправили Гурамишвили в госпиталь или нет».
Строки спросонья расплывались перед глазами, да и почерк у автора был не из лучших, но Митя заставил себя проснуться и бойко застучал по клавишам: «Здравствуйте, мать, отец, сестры, братья. Примите домой меня в железном ящике. Таким я уродился, таким и умру, как белый ледник превращусь в грязный сель, и пусть бог не осудит меня за то, что я стал рабом порошка, и нет мне другой жизни. Зачем нужен вам такой в доме, который ни мотыгу, ни ложку поднять не сможет. Не хочу быть вашим позором и валяться в больницах со всякими подонками, загибаясь, просить дозу. Хочу умереть человеком. Пусть мой прадед прожил сто лет и умер человеком, а я прожил двадцать и тоже умру человеком, а вы забудьте мое имя, похороните вместе с железным ящиком, а вы, братья и сестры, нарожайте отцу с матерью внуков, чтобы они были вместо меня, но не говорите им, что был у них такой дядя, который сдох в чужой стране. Не хочу, чтобы вы видели меня таким, а потому прощайте. Ваш Гога».
— Чем он себя? — спросил Митя, вынимая листки из машинки.
— Из автомата себя порешил, подонок! — зло ответил Денисенко. — Расстреливать таких надо!
— Да, будто специально подгадал к проверке, — задумчиво сказал Лукасик, расхаживая по кабинету.
— Повезло нам с этим Гогой. — Замполит помолчал немного и добавил: — Не дай бог, помрет.
Прибежал Генка.
— Ну как?
— Начмед вернулся из госпиталя, сказал, что рана тяжелая, но не смертельная, должен выжить.
— Как только выживет, я его лично за самострел под трибунал отдам — в тюрьме быстро человеком станет, — замполит направился к двери. — Всем спать. Завтра на разводе — чистые, бритые, а писарей во время проверки я чтобы в штабе не видел, дуйте по своим подразделениям. Все, я пошел докладывать о ЧП.
— Может, замнем? — предложил Денисенко.
— Вот именно, надо замять, — поддержал его Лукасик.
Замполит отрицательно покачал головой.
— Нельзя, он поступил в госпиталь, да и рана тяжелая. Разбирательства не избежать.
Когда офицеры ушли, они выключили свет, но потом еще долго сидели в темноте и курили. Митя был потрясен. Он прочитал письмо человека, которому не хотелось жить. «Как хорошо, что Вовка вылечился, еще бы немного, и тоже — конец. У него всегда была сила воли. Заставил себя, и точка, и никогда больше не закурит». Митя передернулся, вспомнив горький вкус героина во рту.
Три дня они просидели в кинобудке у Володи-молдованина, который плохо понимал по-русски, зато хорошо крутил фильмы. Вешали на стену простыню, затыкали окошечки черной тряпкой и смотрели все подряд. Полтора дня они сумели выдержать, но потом все перепуталось, стала раскалываться голова, и они взмолились, чтобы Володя перестал. А ему было все равно, что крутить, что не крутить. Он мало понимал в этих фильмах, где мелькающая чужая жизнь не имела ничего общего с их собственной.
Козлов нарисовал колоду карт, и они ожесточенно резались в «буру» на щелбаны оставшиеся полтора дня, пока распухшие лбы не стали звенеть как чугунные.
В кабинетах было грязно, накурено, пахло незнакомым одеколоном и только что отшумевшим разносом. Замполит крутил головой и говорил, что давно не получал такой головомойки. Денисенко многообещающе щелкал себя по горлу и предлагал «сильно отдохнуть», комсомолец молчал, он был явно подавлен тем, как с ним обошлись, а Лукасик поминутно обещал столько работы, сколько не переделать и за десять лет. Кончилось все тем, что офицеры «выпали в осадок» и неделю не появлялись в штабе.
