Олег Селянкин - Только вперед! До самого полного!
Наконец мичман помог подняться на катер сначала Разуваеву, потом — Ветошкину. Первый из них сразу нырнул в спасительное тепло машинного отделения, а второй, даже не взглянув на брюки и прочую одежду, лежавшие на палубе у его ног, метнулся в боевую рубку, положил руки на штурвал. И только тогда доложил:
— Повреждение частично устранено, катер будет слушаться рулей.
Максим осторожно, недоверчиво перевел ручки машинного телеграфа на «малый вперед». Бронекатер рыскнул вправо, но сразу же, подчиняясь Ветошкину, лег на нужный курс. С малого хода перешли на средний, потом — на полный. Катер слушался рулей! Не так хорошо, как было еще час назад, но слушался!
И разрывы вражеских снарядов все дальше и дальше сползали за корму бронекатера…
Только теперь, убедившись, что катер послушен рулям, Максим встал к штурвалу, давая Ветошкину возможность одеться. И спросил лишь, вновь передавая ему штурвал:
— Что там?
— Правый руль оторван начисто, а левый заклинило.
Значит, на ремонт, значит, уже следующей ночью на очередное боевое задание Борисов вышлет на один катер меньше.
10
«Чёртова вертушка» — так Одуванчик охарактеризовал жизнь личного состава бронекатера. Действительно, все шло с обезоруживающим постоянством: ночью — боевое задание, днем — короткий сон и подготовка к новой ночной работе. Маленькое разнообразие внес лишь ремонт рулей. Но и он не выбил катер из установившегося ритма, только и разницы, что в тот день не спали, а участвовали в ремонте, чтобы с наступлением обусловленного часа вновь провести в Кронштадт боевые корабли, на сей раз — две подводные лодки.
До третьего июля так продолжалось, и все измотались основательно. А в этот день, едва проснулись, едва умылись и позавтракали (или пообедали?), явились Борисов с Медведевым и комдив сказал:
— Командованием запрещено увольнение личного состава в Ленинград. Поэтому быстренько переодеться в первый срок и с комиссаром марш в культпоход по историческим местам города. — Помолчал и хитровато добавил: — Командование даже поощряет, когда культпоходы организуются.
И они, не соблюдая строя, пошли в город, который защищали уже чуть больше года, но где некоторые из них ни разу не бывали за все эти месяцы. Впереди — Медведев с Максимом, а за ними все остальные без исключения: Борисов даже вахтенного подменил матросом со сто первого бронекатера, стоявшего рядом. И сказал, словно успокаивая Максима или добродушно подсмеиваясь над кем-то:
— Авось всем дивизионом доглядим за вашей коробочкой.
Побывали на Марсовом поле, прошли мимо Зимнего дворца и Адмиралтейства, а потом Максим потянул товарищей по набережной, потянул к своему училищу: как на родной дом, захотелось взглянуть на него.
Видели и разрушенные бомбами и снарядами дома, и кусочек торцовой мостовой, разобранный зимой на топливо, и густые поросли картошки там, где еще прошлым летом красовались цветочные клумбы и нежно зеленела трава-мурава. Молча прошли по многим почти безлюдным улицам города, чувствуя, что копится, клокочет ненависть к фашистам. А когда возвращались, постояв у памятника Крузенштерну, увидели девочку лет пяти. Она сидела на приступочке крыльца и по-взрослому серьезно смотрела на моряков.
Медведев остановился, поравнявшись с ней, и спросил своим грубоватым басом:
— Чего расселась на камнях? Они холодные, простудишься.
— Нет, они уже нагрелись. И еще я устала. Отдыхаю.
Сказала это так серьезно, с такими взрослыми нотками в голосе, что остановились все моряки, разглядывая ее.
— Как тебя зовут? — спросил опять же Медведев.
— Ляля. Ляля Воронова. А живу на Пятой линии, — и она назвала номер дома, квартиры.
Максим почему-то подумал, что год назад она должна была быть пухленькой и обязательно не остриженной под мальчишку, а с маленькими косичками-хвостиками, украшенными большими голубыми бантами. Только — голубыми, только — большими. И что-то теплое зашевелилось в его душе. Он присел с ней рядышком и спросил:
— А с кем ты живешь?
— С Алькой. У меня были мама, бабушка, папа и дедушка. Даже две бабушки и два дедушки. И еще Димка был. Теперь только мы с Алькой…
Только мы с Алькой…
И Максим, не понимая, как осмелился на такое, взял девочку на руки, прижал к груди и сказал, глядя на Медведева:
— Я отнесу ее.
Не спросил разрешения отнести, а сказал как о деле решенном. Медведев, похоже, понял то, что сейчас происходило в душе лейтенанта, и поспешно ответил:
— Конечно, отнеси. И не очень торопись: я предупрежу комдива.
Максим пронес ее квартал, бережно прижимая к себе, одновременно боясь уронить или нечаянно причинить боль. А потом она сказала:
— Я уже отдохнула. Ты лучше возьми меня за руку. Будто я твоя дочка.
Он исполнил ее желание, он шел непривычно медленно и мелкими шажками, чтобы не заставлять ее спешить. Рядом шли, рядом, ступая в ногу, по истертым ступеням широкой лестницы поднялись на третий этаж большого дома, половина которого лежала кучками битого и задымленного кирпича.
Остановились у массивной двери с внушительной витой бронзовой ручкой. Максим еще думал, как позвонить или постучать, а Ляля всем своим худеньким тельцем уже потянула дверь на себя, и она приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить их.
— У нас нечего украсть, вот мы и закрываемся только на ночь, — сказала Ляля, словно разгадав недоумение Максима.
В квартире, где даже при первом беглом осмотре Максим насчитал пять комнат, действительно, украсть было нечего. Во всяком случае — в прихожей. Здесь были только стены, сохранившие отпечатки и вешалок, и двух вместительных платяных шкафов. Да и дверей у четырех комнат не было. Максим понял, что все деревянное сожжено за минувшую зиму.
А Ляля объясняла спокойно, словно говорила о самом естественном:
— Здесь жили тетя Тина с дядей Петей… А здесь — бабушка Даша. Они умерли от дистрофии. Да вы проходите к нам с Алькой, не стесняйтесь.
И вот он в маленькой комнатке, где, кроме кровати, аккуратно прикрытой стеганым одеялом, была лишь, печурка-буржуйка. Да несколько женских платьев висело не на плечиках, а просто на гвоздиках, вбитых в стену, и в том углу, который прятала дверь, когда ее открывали. Простых платьев, не раз стиранных.
Тут стукнула входная дверь, и звонкий девичий голос спросил:
— Ляля, ты дома?
— Я здесь, Алька! — крикнула Ляля и со всей быстротой, на какую только и были способны ее ножки, похожие на палочки, обтянутые не тронутой загаром кожей, бросилась к двери комнаты.
Альке — лет семнадцать, если судить по почти не сформировавшейся фигуре, и за тридцать, когда встречаешься взглядом с ее усталыми от жизни серыми глазами, когда обращаешь внимание на маленькие бороздки морщинок у ее глаз и углов рта.
Увидев Максима, она машинально оправила простенькое платьице, едва прикрывавшее ее колени, и, казалось, нисколько не удивилась его появлению здесь. Осторожно поставила на пол небольшую хозяйственную сумку и сказала:
— Здравствуйте. А руки не подаю: она нуждается в санитарной обработке. Ведь я никак не могла предполагать, что у нас гость.
— Уж вы извините меня за столь внезапное вторжение. Иду и вижу — Ляля сидит. Говорит, устала. Вот и проводил ее.
— Ты, наверное, опять к университету ходила? — с напускной строгостью Аля набросилась на сестру.
Та упрямо промолчала, глядя в открытое окно, в которое только и было видно облезлую стену соседнего дома.
— У нас все там работали…
— И мама с бабушкой, и папа с дедушкой, — добавила Ляля.
Старшая сестра оставила без внимания ее слова, она сказала, обращаясь только к Максиму:
— Я покину вас на несколько минут: себя приведу в порядок и что-нибудь подам к столу.
Подам к столу… Его давно нет, а ты по привычке, выработавшейся за детские годы, хочешь «подать к столу»… Да и что есть у тебя, девочка? Две хлебные пайки, которые настолько мизерны, что он, Максим, проглотив их, и не заметит этого? И он заторопился:
— Извините, но я обязан сейчас уйти. Служба.
— А тот дядя сказал, что ты можешь не торопиться, — немедленно разоблачила его Ляля.
Тогда Аля взяла из рук Максима его фуражку и пристроила ее на один из гвоздиков за дверью. Пристроила и ушла, словно верила, что Максим не посмеет взять фуражку оттуда.
Еще около часа Максим пробыл в этой огромной квартире, где хозяев только и было — две эти девчушки. От еды отказался категорически, но маленькую чашечку чаю выпил. Жиденького, едва зацвеченного и, конечно, без сахара. Зато узнал, что Аля работает няней в госпитале и ей иногда разрешают оттуда что-нибудь приносить Ляле; только благодаря этому они и выжили, а основная, главная цель ее жизни — поднять Лялю, сделать из нее настоящего человека.
