Пентти Хаанпяя - Избранное
По вечерам поверки. Все выстраиваются в шеренгу, и начинается: «Господин командир, амуниция новобранцев при проверке…» Амуниция сына старухи Аскола редко была в порядке: грязные пятна, пыль, оторванные пуговицы и порванные петли. На него так и сыпались наряды вне очереди: ночи напролет он драил уборные и убирал территорию, подбирал шишки и хвоинки.
Кормили отвратительно. На жаре мясо протухло, и в нем завелись черви. Парни ворчали и бранились. Сын старухи Аскола заметил:
— Мясо с каждым днем все свежее и свежее… И главное, более готово к употреблению: даже ложку ко рту подносить не надо, сунешь ее одним концом в похлебку, другим в рот — и ждешь… Живем как господа.
От скверного супа начался понос. В течение всей летней ночи из бараков выскакивали парни, внезапно останавливались, крепко сжимали ноги и стояли так некоторое время с перекошенными от напряжения лицами, потом пробегали еще несколько метров, и опять «стой!», ноги крест-накрест. И так, пока не доберешься до сортира на отдаленном холме. А несколько ночей сын старухи Аскола вообще не выходил оттуда, там и спал сидя, свесив голову на грудь и держа в зубах потухший окурок. Утром его обвинили в том, что он самовольно отлучился из казармы, и дали наряд вне очереди. И опять пришлось ему собирать шишки и хвою вокруг казарм.
Потом устроили смотр. Проводили смотр важные военные чины, с толстыми золотыми аксельбантами на плечах, со звездами в петлицах, на головах фуражки с блестящими козырьками, из-под которых зло глядят красные рожи… Длинные шеренги солдат замерли, лица у всех серьезны. На свое несчастье, сын старухи Аскола моргнул глазом и за это получил двое суток строгого ареста. Вечером, когда солнце скрывалось за розоватыми вершинами сосен, он должен был стоять на улице по стойке «смирно» в полном солдатском обмундировании. А рядом прохаживался дежурный офицер (черти бы его побрали!) и не спускал с него глаз. Ну, мигни-ка теперь, сын старухи Аскола, как ты сделал на смотре перед большим начальством! Два долгих часа стоял сын старухи Аскола так, ни разу не шелохнувшись, и внутри его накипала и накипала ненависть. Перед его глазами вставал длинный извивающийся ряд виселиц, на которых болтаются командиры — от самого верховного командующего до ничтожного кадрового унтера с двумя лычками. В эти часы он принял решение сбросить мундир защитника родины и вернуться к своей прежней жизни.
Когда наказание кончилось и он попытался сделать несколько шагов, ноги его подкосились, и он рухнул на землю, настолько затекли все его члены. Но зато утром сына старухи Аскола в лагере уже не было.
Два или три месяца он жил на свободе, хотя и в постоянной тревоге. Но не следовало сыну старухи Аскола возвращаться домой и показываться в родной деревне. Цепкая рука закона настигла его и вновь водворила в ту же часть.
Потом был трибунал и приговор: шесть месяцев тюрьмы за дезертирство. Полгода провел сын старухи Аскола на Илмайоки, в этой солдатской Сибири, добывал торф, жил впроголодь на одном хлебе и воде, закованный в цепи по рукам и ногам, научился обманывать бессердечных надсмотрщиков и в пересыльной тюрьме впервые услышал грустную красивую песню:
Чтоб мы пустились в этот путьтеперь в последний раз,и на свободу отдохнутьчтоб отпустили нас…
А теперь вот снова казарма. Опять учения, поверки, построения. Бесконечный ряд ненавистных команд: «Подъем!», «На зарядку!» — и так весь день, а вечером молитва и благословение господне. И сын старухи Аскола потерял всякую надежду выбраться отсюда и перестал подчиняться приказам. Арест следовал за арестом, все длиннее становился перечень его провинностей, и конца его службе в армии видно не было.
* * *Итак, сын старухи Аскола встречал в армии уже третье рождество. Из-за холода и клопов он не выспался как следует, и поэтому в голове его бродили довольно мрачные мысли. Однако скоро к нему вернулось его обычное настроение, он начал бодро прохаживаться по камере из угла в угол и при этом напевал:
Не высватать девицу за каменной стеной…
Потом он стал подтягиваться на прутьях оконной решетки. Увидел проходившего мимо солдата и сказал:
— Дай покурить…
Но тот не осмелился дать арестанту закурить, процедил сквозь зубы: «Нет у меня» — и двинулся дальше. Снег заскрипел у него под ногами.
— Ах ты, салага проклятый! — рассердился сын старухи Аскола. — Да следующей ночью тебя самого пошлют сюда клопов давить, чтобы спокойнее было спать…
Так и остался сын старухи Аскола даже без рождественской затяжки. А впереди у него была бесконечная вереница дней в армии. Он сбросил с полки Библию и растянулся на полу, подложив книгу под голову. Время ползло медленно. Было грустно и в то же время приятно чувствовать себя «стариком» в армии, матерым служакой, и думать, что и для тебя рождество подходит к концу, точно так же как и для всех других людей.
Принесли кашу на ужин, и «старику» доставило радость услышать, как один часовой говорил другому:
— На редкость бесшабашный и веселый парень… Уже далеко не первый день в финской армии, а его службе и конца не видать.
Болезни
Все комиссуемые раздражают и злят солдат. Когда рядовой входит в казарму, замерзший и уставший после упражнений с винтовкой, ползанья по снегу или строевой ходьбы, входит, и с грохотом ставит винтовку в стойку, и быстрым движением отстегивает от пояса штык и патронташ, комиссуемые стоят себе в коридоре в одних носках, в брюках гармошкой и покуривают. Похоже, что они отдыхают и всем своим видом словно говорят: нас команды не касаются… Это неимоверно злит и раздражает солдата. Потому что его-то команды касаются, да еще как касаются: приходится бежать или ползти, потеть или мерзнуть. И солдат на чем свет стоит проклинает того, кто сидит себе в казарме и болеет, и проклинает себя за то, что не может заболеть, за то, что так чертовски здоров. И завидует этим «счастливчикам»: полуслепым, хромым, горбатым, глухим и чахоточным — и награждает их злорадным прозвищем Дежурный-по-кладбищу.
Вот и теперь, когда все как на пожар спешат в очередь за похлебкой, когда дневальный орет на замешкавшихся, комиссуемые преспокойно остаются в казарме. Они уже давным-давно наелись, причем принесли суп с кухни прямо к себе в комнату в походных котелках, да еще и выбрали себе самые лучшие куски.
А простым солдатам приходится долго ждать в очереди перед кухней с ложкой в руке, а потом вытягиваться по струнке и впиваться взглядом в дежурного офицера, когда тот в конце концов соизволит выйти на крыльцо и впустить этих «бездельников-солдат» в столовую. Почти так же кидают кусочек сахара дрессированной собачке после того, как она выполнит все приказания хозяина. Однако никто не жалуется на плохой аппетит, стоит только дорваться до еды. И нечего кривиться, если найдешь в миске с кашей какого-нибудь таракана или если из котла с супом вдруг вытащат дохлую крысу. «Старики» в таких случаях обычно сопровождают еду злобными выкриками вроде: «Вздернуть кашеваров!» Или: «Смерть Вилхо!» И тогда шеф-повар и дежурный офицер стоят с красными ушами посреди столовой, со всех сторон окруженные этими криками. Такие крылатые выражения есть в каждом полку, и у каждого выражения есть своя история; они порождаются неугасающей тайной враждой между рядовыми и командирами.
Так проходит время. В еде и упражнениях на плацу, с шутками, бранью и смехом. А комиссуемые, которые сидят по казармам и болеют, начинают потихоньку убывать: они проходят комиссию повторно, кто-то снова угодит на строевую, но большая часть все-таки вернется домой — умирать или же поправляться.
Однако круглый год кто-нибудь из них живет в казарме, и чаще всего живет неплохо, по-домашнему, ходит в брюках гармошкой, в рубашке, с папиросой в зубах и глазеет из окон на улицу, где на плацу то и дело раздается крик командира и идет утомительная, не приносящая никаких плодов работа. В начале года, когда комиссуемых много и когда они еще не знают своих обязанностей и прав, случается, что командир роты находит для них какое-нибудь полезное занятие, да и то лишь в том случае, если он фанатик и считает, что даже больные и умирающие должны трудиться на благо его любимой армии, в то время как здоровые обязаны отдавать все свои силы на то, чтобы как можно лучше овладеть военным искусством. И тогда случается, что комиссуемые убирают казармы, сгребают снег или колют дрова. Но потом они узнают, что команды их не касаются, что они сами себе господа. И уж тогда живут по-господски. Во всяком случае, большинство.
Среди этих комиссуемых попадаются самые разные люди. Некоторые действительно тяжело больны, другие больны, но не слишком тяжело, и есть, наконец, такие, про которых известно, что они симулируют. Конечно, поручиться за это никто не может, но… Но Никке жует крепкий табак и курит чайный лист, чтобы в груди у него хрипело, и постится, чтобы выглядеть больным и бледным. На ноге у Ристихурья рана, и говорят, что каждую ночь он привязывает к ней носовым платком медную монетку, чтобы она — упаси господи! — не затянулась. А вот у Уллава ревматизм в ногах. Он ходит как на ходулях и при каждом шаге морщится от боли. Он обматывает колено шерстяным тряпьем и греет ногу у батареи. Долго пришлось ему добиваться, чтобы на его болезнь обратили внимание. Десятки раз ковылял он к врачу и жаловался на боль в ногах. Врач словно и не слушал его.
