Михаил Колосов - Три круга войны
— Ну что ж, товарищи, пора!
— Куда спешить? — послышался ответ. — Команды еще не было.
— Какой команды? Вчера же ясно было сказано! — И, не дожидаясь новых пререканий, Гурин объявил: — Дневалить останется, кто себя плохо чувствует и не может идти на работу. Кто не может? Говорите без стеснения и честно. — Воцарилась тишина. Он подошел к солдату, который все время тяжело дышал, а ночью даже постанывал. — Вы как себя чувствуете?
— Неважно… Крутило всю ночь. И температурил… Но я пойду.
— Зачем же? Оставайтесь дневальным. Пол сумеете подмести?
— Сумею…
— Кто еще больной? — спросил Гурин.
— Все больные. Пошли, чего там, — помог ему кто-то из дальнего угла.
— Пошли, — сказал Гурин громко, почти скомандовал, но тут же смягчил голос, напомнил: — Захватите с собой вещмешки, — и направился к выходу. Когда больше половины уже собралось во дворе, он не стал ждать остальных, не стал считать, кивнул: — За мной. Догонят…
Гурин решил положиться только на совесть людей, не торопить, не командовать, не стоять над душой у кого-то. Не хотел он слишком ретиво пользоваться властью: подчиненные его — народ все-таки необычный, больные, а командир он — случайный, временный, такой же солдат, как и все. Тут могло помочь только воздействие на совесть, на сознательность.
К канцелярии они пришли не первыми, но и не последними. После них еще тянулись другие палаты. Майор поторапливал отстающих:
— Побыстрее, побыстрее… — У Гурина спросил: — Твои все вышли?
— Все, — сказал он уверенно.
— Хорошо.
В кукурузе еще лежал снег — тяжелый, ноздреватый, ноги проваливались глубоко — до самой земли. Солдаты заняли по рядку и шли, обрывая повисшие на желтых стеблях початки. Многие початки были уже без зерен, их выпотрошили либо птицы, либо зайцы, но на долю солдат осталось еще предостаточно. Приспособив кто как сумел на себе вещевые мешки, они оголяли от листьев золотистые, величиной с доброе полено початки, отламывали, откручивали их от стеблей и запихивали в вещмешки. В конце загонки стояла подвода, солдаты опорожняли в нее свои мешки и шли в обратную сторону.
Народу собралось много, настроение создалось бодрое. Шутили, подтрунивали друг над дружкой. И все было бы хорошо, если бы не погода…
Неожиданно наплыла низкая черная туча, заволокла все небо, подул холодный ветер, а потом, ко всему, пошел снег пополам с дождем. Сначала на него не обращали внимания, думали, туча скоро пройдет, но она не проходила. Солдаты промокли, и пришлось работу прервать.
В расположение вернулись замерзшие и промокшие, но каждый принес с собой по нескольку отборных початков — больших, с крупными, как лошадиные зубы, зернами. Вскоре «палата» наполнилась душистым запахом жареной кукурузы, а на плите началась такая стрельба, будто шло генеральное наступление. Зерна громко шпокали, и, разворачиваясь белыми шляпками, они разлетались в разные стороны, обстреливали комнату, забавляя солдат. А когда стрельба прекратилась, в комнате воцарился сплошной хруст — раненые, даже те, кто раньше и понятия не имел о кукурузе, все грызли горячие зерна, похваливая их вкус и запах.
Один из гуринской «палаты» все-таки сачканул — не пошел на работу, и теперь он единственный сидел без дела. Дневального засыпали и жареной кукурузой, и початков ему набросали, а того будто не замечали. И сидел он затаившись, как-то отчужденно, ни на кого не глядя. Гурин взял початок, подошел к нему, бросил на солому:
— Возьми.
Скосил глаза на Гурина пожилой солдат, упрекнул сурово:
— Слишком добренький, командир.
— А может, у него рана разболелась, — без тени иронии сказал Гурин.
— Он сообщил тебе об этом?
— Постеснялся, наверное.
«Сачок» слушал перепалку, от неловкости ерзал, не знал, куда глаза девать, наконец стал оправдываться:
— Да нет, я выбежал, а вас уже не видно… Куда идти — не знаю, и вернулся…
— Долго же ты собирался, — не унимался пожилой.
— Ничего, не последний раз. Там осталось еще и на его долю, — сказал Гурин примирительно.
Один раненый решил кукурузу сварить. Обшелушил початок в котелок, залил водой, поставил на плиту. И как только закипела, принялся пробовать, не готова ли. Но кукуруза была твердой, чтобы сварить ее, нужно большое терпение. А ему было невтерпеж, пока зерна размягчились, он почти все их и съел, осталось на донышке, и только теперь он окончательно распробовал новый для себя продукт.
— А по-моему, она вкусная! Жить можно! Вот попробуйте, — и он подносил каждому по нескольку зерен на ложке. — Ну, верно ведь — вкусно?
Поднес и Гурину.
— Да я ел ее во всяких видах, — сказал он солдату. — И кашу, и суп, и мамалыгу из нее пекли — вместо хлеба ели. Пироги пекли — слой кукурузного теста, слой бурака, натертого на терке. Как пирожное. В оккупации только кукурузой и спаслись от голода.
— Э, вот почему ты с такой охотой повел нас на кукурузное поле! — Солдат доел кукурузу, лег навзничь, принялся ковырять соломинкой в зубах. И вдруг громко произнес: — Удивительно: ел мясо, а из зубов почему-то выковыривается кукуруза.
Все засмеялись — оценили шутку.
Вечером пришел майор, поинтересовался самочувствием, поблагодарил за работу:
— Молодцы. Дружно и хорошо поработали. — Он взял с плиты щепотку жареной кукурузы, захрумкал вместе со всеми. — Вкусная. И дух у нее хлебный.
Ушел довольный.
А народ в тринадцатой палате и в самом деле подобрался хороший: друг друга не подводили, от нарядов не отлынивали, не фискалили. Со временем некоторые проторили дорожки в соседние деревни, и Гурин на свой страх и риск отпускал их на этот запрещенный начальством промысел. А что было делать? Паек их был голодным, а тут все-таки поддержка. Разрешая такие увольнения, Гурин просил солдат не подводить ни его, ни своих товарищей: в деревне вести себя как следует и вовремя возвращаться. Установилась некоторая даже очередность на походы в села — чтобы не все сразу. И поэтому каждый знал: если он задержится, другой уже не сможет пойти, будет взбучка от товарищей посильнее, чем от старшего но палате.
Майор, наверное, догадывался о таких проделках тринадцатой палаты, но, поскольку у них все делалось «умно», он старался не замечать. По его хитрым взглядам Гурин видел, что майора провести трудно. Но и тому придраться было не к чему: на работу выходили как штыки, от нарядов никаких отказов не было. Что ни поручат — все исполняют в лучшем виде. Солдаты тоже ведь не дураки, знают: сделают здесь как следует, легче будет там смотаться. А попади в немилость, станут придираться, проверять, переклички устраивать — и пропала свобода.
Одним словом, госпитальная жизнь наладилась, солдаты приспособились и к ней и были даже довольны. Ходили на перевязки, работали, сами себя обслуживали, добывали себе пропитание, жили.
ЛФК Гурину помогал мало, тем не менее он регулярно и с удовольствием ходил туда, и даже чаще, чем требовалось: там он познакомился с симпатичной девушкой Марусей — лупоглазой, розовощекой и стеснительной. Особенно щеки поражали его, не щеки, а два спелых помидора.
Когда Маруся брала в свои нежные ручки его вялые пальцы и осторожно начинала их сгибать и разгибать, ее щеки загорались, будто красные фонарики, а глазки поблескивали и норовили смотреть куда-то в сторону. В эти минуты у Гурина перехватывало дыхание, сердце учащенно колотилось и поднималась температура. Уже во время третьего сеанса он не выдержал, привлек Марусю к себе здоровой рукой и впился губами в ее пухлые губы. В ответ Маруся легко и податливо прильнула к нему. Гурин сначала растерялся от такой неожиданной взаимности и обрадовался. Осмелев, он обнял ее крепче. С тех пор Василий уже не только не пропускал ни одного сеанса, но частенько бегал «на лечение» даже после отбоя.
Гурин полюбил Марусю, и она его любила, дошло до того, что они перестали таить свою любовь от других. Когда потеплело, когда просохли и позеленели пригорки, они часто уходили с Марусей далеко в поле, ложились там под холмиком, целовались под неумолчный звон жаворонков, которые, будто специально для них, парили над ними и без устали пели свою радостную песенку весны. Маруся лежала навзничь, смежив от солнца глаза. Ее веки слегка подрагивали и губы — нежные, розовые — тоже слегка подрагивали, он склонялся над ними и целовал, целовал, Ласкал ее теплое бархатное тело и снова целовал, она отвечала ему страстно, крепко обнимая.
— Маруся, — шептал он, — как я люблю тебя! Я не могу жить без тебя.
— И я… — отвечала ему Маруся.
— О, если бы не война!..
— Да…
— Ты меня будешь ждать?
— Да, милый, да… — и она целовала его в губы, в нос, в глаза.
Удивительная весна была! Гурину буквально везло во всем. Майор был в восторге от его «палаты», ставил ее дисциплинированность в пример другим, Гурин расцветал от этой похвалы.
