Юрий Иваниченко - Крымскй щит
Die Vergeltung[39]
Едва ли достаточно случайно возникший замысел Беседина окончился бы столь благополучно, если б потрёпанная рота «Funkverbindung»[40], действительно прибывшая в Эски-Меджит на отдых и дальнейшее доукомплектование, не отправилась всем составом, которого, к слову сказать, после обороны Керчи и осталось-то не более трети от штатного расписания, посмотреть довоенную комедию «Гретхен унд Зетхен». Мало кто из немцев сумел-таки выбраться наружу и теперь прятался где-то в темноту посёлка или дальше, в горах или лесу. Сыграли с соотечественниками популярные в фашистской Германии сестрёнки Арнтгольц злую шутку, когда набились их поклонники в мечеть, что твои огурцы в бочку…
Серёга осмотрелся, установив подошву сапога на ребро опрокинутой лавки.
Всё ещё довольно яркие цветочные орнаменты проглядывали сквозь языки бурой копоти и профилактическую, с хлоркой, побелку, которую провели брезгливые культуртрегеры. Золотистая арабская вязь вилась по карнизу купола со звездой и полумесяцем, выглянувшими сквозь рыжую сажу в апогее стрельчатых окошек, как фабричное клеймо сквозь чайные разводы на донце опрокинутой пиалы.
Кое-где на пилястрах оставались ещё мусульманские «хоругви», словно чёрные страницы Корана с золотым шитьём сур; проломленная решётка ажурной работы ограждала террасу женской половины, драпировка с неё была содрана и тлела, как одна гигантская скомканная чадра.
Кругом, словно для парадоксальности столкновения культур, лежали вповалку тела в пыльно-серых европейских мундирах и мешковатых штанах, тянулись куда-то пустыми рукавами длиннополые шинели, всё ещё катался в луже крови ребристый цилиндр противогаза и стискивал, так ни разу и не успев выстрелить, карабин «маузер» худосочный очкарик с багровым месивом вместо правого стекла.
Между ними шныряли мальчишки-оборвыши, назначенные на сбор трофеев, и, высоко взбрасывая непослушную ступню, хромал старший «трофейной» группы, шестидесятилетний бородач Мартын, держа наизготовку обрез трехлинейки — верного товарища своего ещё со времен Гражданской.
Пару раз раритетом уже пришлось воспользоваться, когда мальчишки по-вороньи отскакивали от очередного обыскиваемого трупа с криками: «Живой, дядь Мартын, живой!».
В криках их особой паники не было слышно — фрицы, если кто и оказывался недобитым, либо вообще не реагировали на происходящее от боли, либо покладисто задирали руки, бормоча и скуля: «Ich ergebe mich! Ich ergebe[41]! Гитлер капут!».
В любом случае дядя Мартын деловито передергивал шишечку затвора на трехлинейке, миролюбиво соглашаясь:
— И Гитлер капут, и для тебя, друг, извини, санаториев у нас нету…
Таскать за собой военнопленных партизанам действительно не было никакой возможности. На Большую землю не переправишь, если, конечно, птица не окажется совсем уж генеральского полёта, а так… каждый рот на счету, и без того в санчасти больше народу с истощением лежит и цингой, чем с ранениями.
— Пошли! — поморщился Хачариди, когда Мартын, будто мимоходом (не оттого, что к живодерству привык, а оттого, что смотреть в глаза страдальцу не хотелось), угомонил ефрейтора с багрово-чёрной лёгочной пеной в уголках хрипевшего рта и с нарукавным знаком «За покорение Крыма 1941–1942»: орёл с полуостровам в когтях, клеймённым свастикой…
Недолгим было покорение…
— Пошли, — повторил Володьке Сергей. — Не царское это дело.
Остановив на нижней улице кого-то из партизан (явно городского происхождения — уж больно деловито он пытался насадить хомут от конской упряжи на реквизированного осла) и спросив, где Беседин, Сергей двинулся вниз, к майдану.
Володька, разумеется, за ним, и чуть ли не вприпрыжку — не терпелось рассказать пацанам, как поливали они с «Везунчиком» фашистов в два ствола прямо с порога мечети: «Молитесь, гады, вашему Гитлеру!». Причем рассказать обязательно в присутствии самого Серёги, чтобы, во-первых, и минутного сомнения ни у кого не возникло, что именно так оно всё и было и именно так — героически — выглядело. А во-вторых, Сергей Хачариди (знал Володька его манеру) и сам ввернёт что-нибудь этакое, что будет потом кочевать по землянкам, как газета с Большой земли, обрастая легендарными подробностями.
Вроде той истории про диких кабанов, что, сговорившись артельно, в засаду к Серёге немецкое офицерье охотников загоняли.
Никто, конечно, в высокий патриотизм отечественных диких свиней тогда не поверил (один только дед Михась заметил странно: «от коллективизации откупаются»), но были там те кабаны, не были, а гауптмана, большого любителя дичи, с адъютантом Хачариди и впрямь однажды привел, увязавшись по кабаньему следу голодной зимой 42-го.
— По-хорошему, Тарас Иванович, надо бы запалить эту Эски-Меджит с подветренной стороны, чтобы и пепел снесло куда подальше, — раздраженно проворчал Беседин, отводя замполита к окну в комендатуре и разминая в пальцах куцую немецкую сигаретку из латунного портсигара, оставленного на дощатом столе среди прочего трапезного натюрморта.
— Таки кляты? — сурово нахмурился Руденко, обернувшись на пленных, и к наружности хрестоматийного Бульбы суровость эта — косматая бровь, сползшая на красный от бессонницы глаз, и сердито собранные в «курячу гузку» губы — подошла как нельзя кстати.
— Мы ж не в охотку, товарищ комиссар! — сразу заскулил, шепелявя разбитыми губами, один из пленных, мужичок славянской наружности. — Мы ж по принуждению!
— Клятые… — подтвердил Беседин. — И даже не такие, как ты думаешь…
Щурясь от табачного дыма, он кивнул в окно, будто там сейчас развернулись события бесконечно далёкого теперь, казалось, 41-го.
— Тогда и ноги немца тут ещё не было, а они уже карательный отряд из своих учредили. Без всякого понукания, так сказать, ударники, мать их! — зло процедил Фёдор Фёдорович. — Пришёл сюда фашист только в декабре 41-го, а где-то 7 ноября… по празднику помнится… через Эски-Меджит отступал отряд Чистякова. Уходили, поскольку в Заповедном базовая закладка их оказалась разорённой…
— Предали, — понимающе кивнул Тарас Иванович.
— Кой там черт, предали… — пробормотал Беседин. — Не помнишь, что тогда творилось?
Замполит промолчал… Помнил.
Начиная с лета 1931 года, 4-м управлением Генштаба РККА в лесах приграничных округов для каждого будущего партизанского отряда были сделаны закладки с оружием, боеприпасами, минноподрывными и воспламеняющими средствами. В землю были зарыты толовые шашки, взрыватели, бикфордовы шнуры, патроны и гранаты, не менее 50 тысяч винтовок и 150 ручных пулеметов.
Однако в 1937 году тогдашний нарком обороны Климент Ворошилов объявил доктрину: врага Красная армия будет бить «малой кровью на его территории» и никак иначе! Из чего следовало, что подготовленные партизанские кадры не нужны в принципе. Диверсионная деятельность в тылу врага представлялась неактуальной ввиду молниеносного характера будущей войны. Мысль о диверсионной деятельности на своей, следовательно — оккупированной, территории приравнивалась к пораженчеству.
Даже понятие «советский диверсант» исчезло, остался только «диверсант вражеский», потому как только ему и приличны подобные «подлые»[42] дела.
Начались гонения соответствующих кадров. Были репрессированы многие работники Генштаба, НКВД, командиры Красной армии, имевшие специальную партизанскую подготовку, а также секретари обкомов, которые в начале 30-х годов занимались подготовкой к партизанской войне. Была ликвидирована сеть специальных школ. «Приписные» партизанские отряды и группы расформировывались. Большинство баз с оружием, боеприпасами и взрывчаткой были ликвидированы накануне войны.
Сам Тарас Иванович, бывший в 34-м году уполномоченным Крымского обкома по организации партизанского движения, немало удивился, получив «старое» мобилизационное предписание по плану «Д» (план этот в отличие от плана «М» предназначался лицам, оставляемым на оккупированной территории для организации диверсионной деятельности) и, услышав из уст Первого крамольное: «Ты мне только дурацких вопросов, Тарас Иваныч, вроде: «А где же наша несокрушимая?» не задавай. Вон, видел, по коридору хлопец с рукой перевязанной винтовку волочил? От своих отбился, не нашёл куда умнее прийти, как в обком… Так вот, это она и есть… Хорошо, я его перехватил, а не… — добавил Первый, покачав головой. — Так, что, Тарас Иваныч, план «Д» теперь, как Ильич говорил, всерьез и надолго…»
Руденко очнулся от мгновенных воспоминаний.
— И того, скажу тебе, мало…
Беседин вернулся за канцелярский стол и продолжил, нарочито повысив голос, будто зачитывая обвинение сбившимся под автоматным дулом полицаям и чиновникам комендатуры.
