Фернандо Мариас - Где кончается небо

И тут настойчиво, пронзительно заверещал домофон. Я вздрогнул, бросился к трубке. Это была Констанца. Она что-то выкрикнула — я не разобрал слов. Я открыл дверь, и она бегом стала подниматься по лестнице, отчаянно рыдая. Никогда раньше она не впускала меня в свою жизнь, и вот теперь что-то стряслось, и она пришла ко мне в поисках защиты. Я бросился по лестнице ей навстречу.

Мы чуть не сбили друг друга с ног на третьем этаже, перед самой дверью бывшей квартиры дона Мануэля. Никогда еще я не видел Констанцу такой — испуганной, несчастной, убитой горем. Она была на девятом месяце — как ты тогда…

Я обнял ее — или это она бросилась в мои объятия? Неужели у нее не было близких друзей и не к кому было прийти? Или же мне действительно удалось завоевать ее привязанность? Это было счастье — прекрасное, пронзительное ощущение полноты жизни, но я не стал ему поддаваться. Может, дело не в ее отношении ко мне, а просто я живу поблизости.

— Его убили! Убили!.. Убили!.. — повторяла она, дрожа, как в припадке.

Мне не сразу удалось выяснить, в чем дело. Оказалось, беда с мужем — несчастный случай на работе.

Я пытался успокоить ее, вызвал знакомого врача, тот заставил ее выпить лекарство, и она наконец уснула. В полночь, когда она еще спала на моей кровати, я, сидя у того самого окна — свидетеля самых важных минут в моей жизни, принял единственно возможное решение: я убью Кортеса, жалкого, безумного Кортеса, несчастного, измученного Кортеса, чтобы он в своем безумии не убил твою дочь. Я погладил стену в том месте, где под обоями скрывались две строчки — дата и имя беременной женщины, которая спала сейчас на моей кровати и знать ничего не знала о моем долге чести, о моей болезненной страсти. И женщине этой грозила смерть. Я вспомнил тот далекий день — и почувствовал, что ты снова здесь, рядом со мной; я снова видел, как ты требуешь от Рамиро, чтобы он разделил с тобой твою клятву. «Поклянись, что наша дочь всегда будет в безопасности…» Несколько часов спустя вы оба, и ты и он, были мертвы, а значит, не могли теперь сдержать слово. Но я-то все еще здесь, у этого самого окна…

Поскольку речь шла о благотворительном представлении, Кортес пообещал показать свой знаменитый волчок. И я, в память о былых временах и чтобы поддержать его благородный поступок, вызвался лично проверить его самолет перед полетом. Его растрогал этот знак внимания; пожалуй, он и меня бы растрогал, не будь я так занят подготовкой своей диверсии.

Перед этим я попытался расследовать обстоятельства гибели мужа Констанцы. Страшнее всего, что это действительно мог быть и несчастный случай — странный, необъяснимый… но все-таки теоретически возможный. А значит, я собирался убить своего друга, не будучи на сто процентов уверен в его виновности. И пока я возился с мотором, приводя его в негодность, чтобы самолет не смог уйти вертикально вверх, когда Кортес начнет свой волчок, я все яснее сознавал: еще один шаг — и я окажусь в этом страшном кругу, кругу мужчин, убивших своих друзей, стану очередным звеном в этой цепи — Рамиро убил Хавьера, Кортес — Рамиро, я — Кортеса…

Будто читая мои мысли, Кортес подошел ко мне. Там, снаружи, уже вовсю светило солнце, публика на трибунах ждала представления. Он провел рукой по фюзеляжу самолета, с нежностью приобнял, снова погладил рукой — будто ласкал любимую женщину. На Кортесе был его старый кожаный шлем. Я смотрел на него, внутренне сжавшись, опасаясь, не заподозрил ли он что-то. А вдруг детектив уже успел ему рассказать, что Констанца бывает у меня дома? А может, он всегда об этом знал, но притворялся, чтоб удобнее было наблюдать за мной?

— Скверную жизнь я прожил, Хоакин, — сказал Кортес внезапно.

Он проговорил эти слова медленно, очень печально. Передо мной словно был прежний Кортес, тот, которого я узнал вначале, настоящий Кортес, такой, каким он был до всего страшного, что случилось с нами. И говорил он искренне, от сердца. И я тоже не врал, когда ответил:

— Почему скверную? Будет тебе, Луис, ты ведь всего добился.

— Какое там… — прошептал он, потом обошел кругом свой самолет и снова встал рядом со мной. — Всего добился… «Все» — дурацкое слово, тебе не кажется?

Я молчал, но Кортес и не ждал ответа. Внезапно он заглянул мне в глаза:

— Нам, летчикам, следует умирать в воздухе. По крайней мере, таким, как мы с тобой.

— Каким таким?

— Нам вот это все, — и он дважды топнул каблуком по земле, — не нравится. — Нам хорошо только там, — он поднял глаза к небу. — Вот такие мы — и ты, и я.

Мы смотрели друг другу в глаза. Еще одно долгое, бесконечное мгновение. Мы вглядывались друг в друга, и, по-моему, каждый знал, о чем думает другой. Что чувствует сейчас.

Кортес попытался улыбнуться.

— Прощай, друг, — сказал он. И обнял меня.

Я сжал его в объятиях. И тут — всего лишь на миг — все вернулось: Кортес снова был героем, научившим меня летать, а я — мальчишкой, который столькому у него научился и верил ему беззаветно. Наше объятие было искренним, мы оба не лгали. В самом конце все мы снова становимся детьми. Просто детьми в ожидании большого путешествия.

Кортес сел в самолет, завел мотор и, прежде чем тронуться с места, показал мне большой палец — как когда-то, сорок лет назад.

— Я улетаю, Хоакин! — крикнул он перед тем, как захлопнуть дверцу. — Туда, далеко! Выше неба!

— Выше неба… — прошептал я.

Я помахал ему в ответ и проводил глазами, пока он выезжал из ангара. Он вырулил на взлетную полосу и оторвался от земли.

Я вышел через заднюю дверь и побрел к машине, не оборачиваясь. Когда я уже вышел с территории аэродрома, ветер донес до меня голоса, слившиеся в один крик, — это ахнули от ужаса люди на трибунах. Потом — взрыв. Я не обернулся. Прощай, Луис. Спасибо, что научил меня летать.

Одиночество, безумие или то и другое вместе?

Кортесу, несомненно, удалось удивить меня — уже после смерти. Я растерялся, когда узнал, что, хотя все его предприятия и недвижимость остались вдове и сыну Пако, он оставил мне в наследство небольшой аэродром. Кортес, как оказалось, построил его на своей собственной земле, а я об этом и не знал. К аэродрому прилагались две авиетки и ангар, который при ближайшем рассмотрении оказался чем-то вроде музея авиации: я обнаружил там настоящее сокровище — два боевых самолета времен гражданской войны в отличном состоянии. «Чато» — точно такой же, как тот, за штурвалом которого сидел Рамиро, когда его сбили, и «фиат» — тот самый, на котором Кортес прошел всю войну. Никто из его родных не знал об этих самолетах, и я подумал, что он завещал их мне: ведь я один мог оценить этот дар, только я сумею любить эти самолеты, как они того заслуживают, и ухаживать за ними как следует.

Моя жизнь и жизнь твоей дочери резко изменились после тех двух ужасных событий — смерти ее мужа (я до сих пор так и не знаю, что это было — несчастный случай или убийство) и гибели Кортеса. Я убил его, это правда, но поскольку людям свойственно недооценивать чудовищность своих поступков или, по крайней мере, находить им извинение, я убедил себя в том, что Кортес обрел покой после смерти и что в нашем последнем разговоре он поблагодарил меня за то, что я подтолкнул его к шагу, который он никак не мог решиться сделать сам…

Констанца родила твою внучку, еще не оправившись после смерти мужа, всего три недели спустя после этих событий. В октябрьский день семьдесят третьего года на свет появилась девочка, которую тоже назвали Констанцей. Я испытывал странную радость. Обстоятельства сложились так, что теперь я мог в открытую оказывать покровительство твоей дочери и внучке. Никого — ни соседей, ни знакомых — не удивило, что я забочусь о бедной вдове, да и сама Констанца не стала противиться. Они остались жить у меня дома. До чего же она была похожа на тебя!..

Когда маленькой Констанце Родригес Сане исполнился год, ее мать решила: пора что-то менять. Она найдет работу, встанет на ноги; она не хочет больше сидеть на моем иждивении. Не может же так вечно продолжаться… Я слушал ее молча, не спорил. Но как только мы закончили разговор, я принялся за дело. Весь вечер я потратил на поиски выхода. И придумал, как сделать так, чтобы она не уходила. Музей Кортеса — вот выход.

— Мы с тобой? Компаньоны? — воскликнула Констанца, когда я рассказал ей о своем замысле. — Как ты говоришь — музей авиации и служба аэротакси? А почему тогда не школа тореадоров?

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, будто я совсем рассудка лишился. В самолетах она ничего не смыслила, даже на обычных пассажирских не летала ни разу.

— Я буду летать, а ты — вести дела, — как можно убедительней сказал я и добавил, немного приврав: — Я уже несколько лет об этом думаю, просто раньше случая не представилось.

— Да, но… — препятствия явно виделись Констанце непреодолимыми. — А твоя военная карьера? Ты же майор.