Сергей Поляков - Партизанская искра
— Еще как! У меня тоже бывает. Вот и сейчас все плывет перед глазами.
— Понимаешь, Парфень? Услышали мы с Митей и сами не верим. Ну не верим — и все. Смотрим друг на друга и слова выговорить не можем, будто язык к гортани прирос. Вот до чего обрадовались.
— Еще бы не обрадоваться! Такое дело! Да ты понимаешь, Мишка, что вы сотворили? Ведь это… это! — Парфентий не нашел слов и снова заключил Мишу в объятия. Тиская от радости друг друга, оба перевалились через перильца яслей и клубком упали на сено.
— Какое сегодня число? — спросил Парфентий, задыхаясь от возбуждения.
— Двадцать шестое февраля, а что?
— Запомнить надо. Это для нас исторический день.
— Мы его и так запомним, Парфень, — мечтательно ответил Миша.
Несколько секунд помолчали.
— Вот так прямо и слышно? — не унимался Парфентий. Ему хотелось услышать об этом еще раз, слушать без конца, как родную, волнующую музыку.
— Вот так прямо и слышно. Го-во-рит Мос-ква, — проскандировал Миша.
— О чем же говорит она, а, Миша?
— Я еще мало слышал, Парфуша. Всего один раз и прямо к тебе побежал сообщить… ты сам услышишь.
— Когда же, когда?
— Все время передают. Побежим сейчас же.
— А где, у Дмитрия?
— Нет, у Мити, ты сам знаешь, с отцом нелады. Побоялись, что провалим дело, вчера решили перенести ко мне в Катеринку. Там глуше и удобнее. У меня в погребе установили. И так заделали, Парфень, что ни один бес не разыщет. В общем идем, сам все увидишь.
Они так же шумно ворвались в хату. Парфентий схватил со стены, пиджак.
— Куда вы? — забеспокоилась мать.
— Срочное дело, мама!
— А завтракать?
— После, мама, некогда сейчас! — бросил Парфентий на ходу одевая ватный пиджак и, ликующе подмигнув отцу, скрылся за дверью.
— И поесть им некогда, — проворчала Лукия Кондратьевна, притворив настежь распахнутую дверь.
Через полчаса Парфентий, Михаил и Дмитрий опустились в погреб. Там было темно. Винный запах преслой картошки смешивался с запахами квашеной капусты и характерной погребной плесени.
— Вы чуть в сторону от света, — попросил Михаил. Когда отодвинулись вглубь, сверху в погребной люк упал серый сноп света.
— Никто не нагрянет? — спросил Парфентий.
— Вроде некому. Батько в Первомайске, мама в Коломеевке у тети, а чужого мой Цыган не подпустит близко.
— Все-таки посмотри на всякий случай, Митя.
Дмитрий поднялся по лестнице и, чуть приоткрыв дощатый щиток над головой, стал наблюдать.
Приемник был установлен в углу между двумя бочками и засыпан картошкой. Миша разгреб картошку, осторожно раскутал ветошь, и Парфентий рассмотрел белый деревянный ящик.
— Толково замаскировано, — довольно заметил он.
— Шутка, что ли? Ведь это наше, что называется, сердце. Храню его не только от внешних, но и от внутренних врагов. Я теперь и в погреб сам хожу, напросился у мамы. Что, говорю, ты будешь лазить сама, когда мне это вроде физзарядки. Ну, она рада до смерти. Ты, говорит, у меня не сын, а золото.
Когда глаза привыкли к полумраку, стали видны все проволочные хитросплетения, кажущиеся таинственными, почти сказочными. И в самом деле, в такие минуты напряженного ожидания в подземелье, не трудно было представить себе, что в этом ящике сейчас находится кто-то невидимый, живой, который с таким же нетерпением ждет, чтобы ему позволили заговорить.
— Митя, подложи картошку под крышку и давай сюда.
Михаил взялся за настройку. Дмитрию не сиделось, ему как соавтору изобретения, хотелось помогать надраивать. Он нетерпеливо протягивал руки, недовольно причмокивал языком, но всякий раз Миша решительно отстранял его.
— Обожди, Митя, тут обязательно надо одному. Вдвоем мы напутаем.
Сам Михаил заметно волновался, он осторожно, в кулак кашлял, будто боясь задуть маленькое робкое пламя. По нескольку раз брался за один и тот же конец проволоки, крутил один и тот же рычажок и тихо, взволнованно приговаривал:
— Сейчас пойдет… вот только это соединить и…
Вдруг в наушнике послышался сильный треск, вслед за ним пронзительный, взвившийся вверх свист, и, наконец, протяжное, бархатное гудение.
Михаил оглянулся на товарищей, лицо его сияло радостью. Это был гордый взгляд полководца, выигравшего крупное сражение. Он еще раз повернул рычажок, затем приложил к уху наушник и торжественно провозгласил:
— Слушайте!
Чуть хрипловатый мужской голос равномерно и внятно говорил:
«Начальник генштаба румынской армии генерал Мазарини писал в своих записках…».
— Как раз то, что нужно, — вставил Парфентий, плотнее прижав наушник.
«Генерал Антонеску, повседневно инспектируя фронт, констатировал полное отсутствие организации и дисциплины тыла, конный и автомобильный транспорт работает беспорядочно. Так, например, наблюдались непрерывно разъезжающие обозы, причем никогда неизвестно, кто и зачем их послал; мелкие подразделения, бродящие повсюду по полям и дорогам без всякого дела; точно так же можно повседневно наблюдать повозки и грузовики, наполненные вещами, не имеющими отношения к военным действиям, — мануфактура, гражданская одежда, мебель, домашняя утварь, посуда и другие хозяйственные предметы, взятые у местного населения. Из-за неналаженности транспорта и беспрерывной езды с места на место, наши войска и животные истощаются до такой степени, что выходят из строя; колонны и вспомогательные войска при воздушной и артиллерийской бомбардировке поддаются панике и становятся жертвами актов саботажа со стороны партизан…»
— Видали? — прошептал Дмитрий.
— Слыхали. — Парфентий толкнул Митю в бок. Глаза его блестели в полумраке маленькими горячими угольками.
«Далее Мазарини пишет: во многих войсковых частях солдаты по нескольку дней не получают причитающегося им рациона. В колоннах и формированиях различных войск часто можно встретить солдат грязных, неумытых, небритых, с самыми распущенными манерами, какие только можно себе представить. На замечания они отвечают: „Мы голодаем, нам не дают есть, у нас нет мыла…“»
— Разлагаются королевские солдатики, — бросил Миша.
«Всюду не хватает инициативы. Необходимо из местных ресурсов удовлетворять потребности армии; брать на месте все, что надо, все, что есть, брать без всяких церемоний».
Диктор замолчал. В аппарате тихо, ровно гудело. Но наушников не снимали.
— Грабить предлагает генерал, — шепнул Миша.
Снова треснуло, и уже женский голос заговорил:
«Командный пункт командира батальона капитана Зеленова, помещавшийся в железном баке из-под нефти, был отрезан от наших войск. Немцы окружили бак и, зная, что там сидят всего несколько человек, предложили им сдаться.
— Неужели вы не знаете, что Красная Армия не сдается? — прозвучал из бака ответ капитана Зеленова и, вместе со словами, через борт бака полетели гранаты. На новое предложение о сдаче вместе с новой порцией гранат до немцев долетел ответ политрука Шульгина: — Красная Армия не сдается!
Огневой налет разнес железо бака в клочья, обрушил кирпичную кладку. Погиб Шульгин. Но на новое предложение о сдаче последовал ответ:
— Советского человека в плен не возьмешь.
Новые и новые атаки были отбиты автоматным огнем. Немцы подожгли бак. Пламя уже лизало железо бака, и тогда из глубины его послышалось пение. Обреченные на смерть пели „Интернационал“».
В аппарате зашипело и смолкло.
— Вот как дерутся наши, — тихо промолвил Дмитрий после некоторого молчания.
— Красная Армия не сдается, а эти тут пишут, что немцы скоро возьмут Москву, что русские сдаются без боя и не хотят воевать.
— Не видать им Москвы!
— Ясно, что фашисты не победят, — говорил Дмитрий, помогая Михаилу маскировать приёмник.
— Береги, Миша, его.
— Как зеницу ока буду беречь, Парфень, — ответил Миша и засмеялся, — теперь мне придется каждый раз самому лазить в погреб, маму обманывать.
— Это не считается обманом.
Товарищи расходились по домам, переполненные сознанием того, что одержана еще одна победа. И верилось, что это облегчит им сложный и трудный путь борьбы.
По дороге домой Парфентий думал о том, как обрадуется учитель, когда узнает о приёмнике. Он, наверное, скажет: «Молодцы, хлопцы, я всегда надеялся на вас».
— Она тоже обрадуется, — вслух подумал Парфентий, вспомнив о Поле, и улыбнулся.
Глава 7
АГРОНОМ
Таяли последние снега. По склонам холмов к балкам и низинам бежали запоздалые, желтые ручейки. Земля стряхнув с себя тяжелый покров снега, теперь свободно дышала, дымилась ароматными испарениями.
Был конец марта. В Крымку входила ласковая, южная весна. Правда, утрами по лужам, в колеях дорог еще сверкал прозрачный, в белых пузырьках ледок. На оттаявших соломинках и камышинках искрился мохнатый иней. Но стоило солнцу выглянуть из-за леса и чуть приподняться, как сейчас же распустится прихваченная заморозками земля, хрупкий ледок на лужицах растает и весело заискрится рябью, будто улыбается, собрав вокруг голубых глаз мелкие морщинки. Гулко и дружно застучит, падая с крыш, грузная капель. Оживятся, зачирикают возле хат и сараев проворные воробьиные стайки, захлопают крыльями петухи. Легкий ветерок принесет от реки запах весенней прели. В лесу, за речкой по целым дням стоит неумолчный грачиный гомон.
