Гельмут Пабст - Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте. 1941 – 1943
И снова мы стоим на высоком холме, головы лошадей покоятся на наших плечах, пока мы наблюдаем, как облака проплывают над залитым солнцем деревенским ландшафтом. Будет ли так, что Бог вернет нам землю с тем, чтобы мы снова могли на ней работать?
Какими же насыщенными были эти дни! Вчера с короткими перерывами я был верхом на коне с половины второго до половины десятого вечера. Сначала оказался в эшелоне, чтобы присмотреть за лошадьми и проверить, как идет работа. Затем в районе номер 2 – посмотреть, готов ли салат к нарезке и как будет распределена редиска. Мне нужно было также организовать раздачу салата сегодня и проследить, получают ли гражданские лица компенсацию продовольствием, как я велел. Наконец, мне нужно было поговорить там со своим человеком об очень трудной проблеме в его личной жизни. Я вернулся сюда, чтобы дать оценку результатам своего визита, и полчаса провел за чашкой кофе с Ветом.
Затем я ездил с одним из наших начальников, теологом, в полевое кино. Это была прогулка пешком и езда верхом, ходьба и опять езда верхом. За десять минут до начала сеанса я соскочил с запаренной лошади и поздоровался за руку с Гейни Штойбингом, занявшим для нас места. Изба была переполнена до отказа. Через две минуты возле меня сел генерал. Меня приветствовали мои ребята-сорванцы. Я дал им возможность пройти; они прошагали семь километров и, следуя моему совету, проскользнули без билетов. Обратно с урчащим животом: ходьба, рысь, галоп: не упади, маленькая лошадка! Опустились сумерки, подозрительная возня, оборванный телефонный провод. Мы все время перемещались взад-вперед по местности. Треск, грохот – «бум»! Противотанковое орудие. Пулеметы – музыка линии фронта; орудия в ночи – притихшие нахохлившиеся животные, часовые, стоящие во весь рост, подпирая светлое небо. Мы скакали дальше – по проселочной дороге, потом мост. Врен навострил уши, мы были уже у конюшни. Прибежал мой ординарец, распознал стук копыт моего коня в ночи.
Это было зимой 1941 года. Капитан Г. ехал впереди батареи. Было очень холодно. Он вошел в дом, чтобы обогреться. «Холодно», – сказал он, потирая руки. «Можете говорить по-немецки», – ответила женщина, вышедшая к нему из темной комнаты. Они начали разговаривать. Она сказала, что пять лет работала в поместье в Гольштейне. «Но как вы можете жить здесь с одной кроватью, тремя кастрюлями, парой вилок и ножом, теперь, когда вы знаете, как живут в Германии?» – «Все-таки живем», – отвечала женщина…
На днях мы были в помещении для постоя. «Ольга, хочешь посмотреть фотографии? Иди сюда, я покажу тебе несколько снимков!» – сказал мой спутник. Ольга тут же подошла. Она хотела больше узнать об этой возбуждающей любопытство Германии, о которой она так много слышала. «Смотри, это моя дочь, ей теперь уже семь месяцев», – объяснял мой спутник. «Хорошо», – сказала Ольга, ее женская любовь к детям на мгновение заставила ее оттаять. «Но это не тот же ребенок, – вдруг сказала она, взяв другой снимок. – Этот – гораздо больше, чем первый».
«Но, Ольга, – сказал мой товарищ, – второй снимок сделан с более близкого расстояния. Разве ты этого не видишь?»
Она посмотрела на него с сомнением, немного качая головой и вновь внимательно изучая фото. «Это твоя жена? Милая, – сказала критически. – А тут не она», – заметила, взяв следующую фотографию. «Почему это?» – «Нет, – засмеялась Ольга, – вы пытаетесь меня разыграть. На этой фотографии у нее совершенно другая сумочка. Видите, вы ошиблись».
Она с сомнением слушала его объяснения. Не могла этому поверить. Мы задумчиво посмотрели на девушку. Затем оглянулись вокруг, осмотрев избу, эту комнату русской крестьянки, которая когда-то была темной и затхлой, а теперь, благодаря немецким солдатам, превратилась в чистое помещение. И мы знали, что нам все еще предстоял длинный путь.
Мы были в эшелоне, инспектируя экипировку. Командир батареи проверял наемников. «Где твой китель, Алексей?» – «У портного, господин». – «Ступай и принеси его». Алексей молодцевато развернулся и исчез как молния. Он вернулся через секунду, щелкнул каблуками и задержал дыхание. Оно не выдавало того, что перед этим он мчался изо всех сил. Алексей – полный энтузиазма солдат. Он пришил кокарду на свою пилотку; его честь была бы глубоко задета, если бы мы заставили ее снять. Он носит свою форму в своей собственной манере, но носит с гордостью ребенка. Он носит брючный пояс и сдвинул вниз верх голенища своих сапог так, что кожа лежала гармошкой вокруг его лодыжек. Шпоры он носит высоко, в казацкой манере. Отговорить его от этого трудно. Даже плохо подогнанный китель и брюки не могут скрыть гибкости его стана. Он не прост. Когда вернулся после принятия присяги, то сказал: «Я не останусь надолго с батареей, я собираюсь к Власову. Вот увидите, я там буду».
Еще через две деревни мы встретили Григория. Ему было четырнадцать лет. Его подобрали во время скитаний во главе двух женщин с двумя детьми. Он пришел в штаб командира батареи так, будто мы были его старыми друзьями. «Куда вы идете?» – «Домой, господин, в Никитино». Он снял картуз, обнажив копну белокурых волос. Ясные глаза смеялись на чистом мальчишечьем лице. «Докьюменти?» – «Вот». Он положил бумаги и отступил назад, в настороженном и напряженном ожидании, пока мы рассматривали их. Вот он, все довольно верно: «Григорий Б. и мать Люба Б., дочь Мария; Валя С. с ребенком следуют из больницы в Смоленске в Никитино».
Григорий стоял впереди, другие позади него. «Спокойно, мать!» – сказал он, когда женщина за его спиной порывалась выйти вперед. Он не обернулся, а просто сделал нетерпеливый знак рукой. Глаза матери выражали большое чувство гордости за своего сына. «В порядке?» – спросил он. И это звучало так, что иначе и быть не могло. «В порядке, Григорий, – кивнул офицер. – Сигарету?»
Затем напряженность на мгновение спала с его лица, глаза оживились, и он перегнулся через плечи офицеров, чтобы взять огоньку у командира батареи. Он отступил назад и затянулся сигаретой, как человек, умирающий от жажды. Затем начал говорить. Его ответы следовали быстро, и на вопросы личного характера, которые мы задавали, он отвечал откровенно.
Затем он сказал: «Ну!» – и дотронулся до своего картуза, полный достоинства от доверительного разговора как мужчина с мужчиной, и вышел из комнаты, чтобы занять предназначенное для него помещение. Выглядело забавно и по-мальчишески выражение, которое приобрело его лицо. Но Григорий, как мужчина, уже отправил женщин вперед. Вспомнив о своих обязанностях, он вернулся: не найдется ли у нас немного картошки для них? Да, он может взять немного. Как насчет хлеба? С этим не так просто, сказали ему.
Он не выражал недовольства, как иногда делают в этой стране; не рассказывал нам длинной истории об их страданиях. Он просто посмотрел на нас и сказал: «Двести граммов!»
Двести граммов; это означало: хозяин, вы ведь знаете, что нам нечего есть, не так ли? Я знаю, идет война, но не прошу много для пяти человек. Мы привыкли к трудной жизни. Не наша вина, что нам нечего есть.
Стоит ли говорить, что он получил свой хлеб – и что командир батареи отрезал его, взяв из своего пайка?
* * *Не могу не вспомнить, как часто в первое лето войны мы встречали чистосердечное гостеприимство у русских крестьян, как даже без просьб они выставляли перед нами свое скромное угощение, потому что мы пришли к ним уставшими и изнемогающими от жажды и жгучего солнца. Вспоминаю многочисленные случаи, когда на скромное дружелюбие отвечали молчаливой преданностью. Я вновь увидел на изможденном лице женщины слезы, выражавшие всю тяжесть ее страдания, когда дал ее ребенку конфету. Я чувствовал на своих волосах старческую руку бабушки, когда она принимала меня, первого ужасного солдата, с многочисленными поклонами и старомодным целованием руки.
Как же переполнялось радостью ее сердце оттого, что мне нравилась ее еда и я сказал ей, что было очень вкусно. И опять же, я вспоминаю человека, который так гордился, что принимает нас, в тот день, когда мы сильно отстали от своей батареи с нашими изможденными лошадьми и укрылись от грозы в деревне в стороне от главной дороги. Он присмотрел за лошадьми и распределил нас на обед в лучшие семьи деревни – все потому, что однажды ему довелось провести четыре года в качестве военнопленного в Германии. Он рассказывал нам о своей молодости. «В Сибири, – говорил он, – крестьяне оставляют свои дома незапертыми, даже если они работают в поле, а на столе всегда есть хлеб и соль для любого, кто следует мимо. Вечером на подоконнике всегда лежит еда для беглых каторжников, возвращающихся домой». Он пил и пел заунывные песни; все эти люди тоскуют по дому.
Нужно наблюдать за ними таким образом в течение часа, чтобы узнать, на какое уважение и на какую преданность они способны, и почувствовать ту душевную простоту, от которой исходят все их действия.
