Владимир Першанин - «Штрафники, в огонь!» Штурмовая рота (сборник)
Впереди, гулко, как по пустому ведру, бьет крупнокалиберный пулемет. Ему отвечают снизу несколько наших станковых и «Дегтяревых». Значит, батальон пошел вперед. Бегу в сторону пулемета и едва не натыкаюсь на взрыв. Успеваю упасть. Осколки с визгом проносятся над головой. Еще взрыв. Крупнокалиберный умолкает, но взахлеб лупят два МГ-42. Вот кого надо заткнуть!
Я вдруг осознаю, что нахожусь метрах в пяти от обрыва. Бесконечные хребты и лента дороги, по которой, прижимаясь к скале, двигается батальон. Высокопарная фраза, которую любят политработники: «С Карпат уже виден Берлин!» – не слишком соответствует действительности. Немцы дерутся отчаянно и умело. У меня на глазах падают срезанные автоматной очередью двое бойцов. Грищук, прижимаясь к дубу с обрубленными ветками, умело бьет частыми короткими очередями. Где научился? У бандеровцев?
– Лейтенант, гранаты е? Брось за те плиты. Там фрицевска свыня з пулеметом.
Я швыряю «лимонку». Эта граната опасна в наступательном бою и для своих – слишком велик разброс осколков. Потом вытаскиваю из кармана маленькую немецкую гранату М-39, размером с гусиное яйцо. Колпачок я свинтил заранее, он болтается на коротком вытянутом шнурке. Дернув за колпачок и помедлив две секунды, чтобы не перебросили назад, швыряю следом. Один МГ замолкает.
Грищук хорошо говорит по-русски, но меняя диск и снова пристраивая автомат, орет по-своему:
– Свыни! Стерьво поханое!
И бежит на второй пулемет, стреляя на ходу. Я – следом. Сбоку еще двое-трое бойцов. Автоматные очереди смахивают высунувшегося второго номера. Грищук, опережая всех, вспрыгивает на камень и сверху вниз выпускает весь остаток диска, крича:
– О так, о так, бладво!
Я заглядываю в каменное гнездо. МГ-42 на треноге с коротким оптическим прицелом. Три тела, изрешеченные пулями, гора блестящих стреляных гильз, залитых кровью, коробки с лентами, пустые и полные, овчинная шуба.
– Грелись, сучары!
Кто-то из бойцов стреляет из винтовки в недобитого пулеметчика. По сторонам еще трещат отдельные очереди, хлопают выстрелы. Но бой уже закончен. Я нахожу Илюшина. У ротного окровавлена гимнастерка на боку. Он отхлебывает из фляжки и возбужденно толкает меня в грудь.
– Никиту убили! Эх, какого парня угробили. Да отстань ты!
Это он Зине, которая стягивает с Илюшина гимнастерку.
– Дай, перевяжу, – настойчиво повторяет она.
Вместе с тыловиками мы потеряли четырнадцать человек убитыми. Раненых немного. В бою, когда стреляют и бьют штыками в упор, всегда больше погибших. Около двадцати человек убитыми батальон потерял во время атаки. Да и мы, наверху, не сумели достаточно быстро подавить сопротивление немцев. Хотя бой на скале длился десяток минут. Я не видел, как погиб Никита Луговой. Он получил автоматную очередь в грудь и умер мгновенно. Редко встречались мне люди такой храбрости. Я потерял надежного и рассудительного помощника Ивана Мироновича Коробова. Всего в моем взводе погибли трое.
Немцев в заслоне было не так и много. Может, с полсотни или чуть больше. Но вооружение имели сильное. Кроме двух крупнокалиберных и пяти-шести обычных пулеметов мы обнаружили четыре миномета и безоткатную 7 5 – миллиметровую реактивную пушку. Весом всего полторы сотни килограммов, она была отлично приспособлена для действий в горных условиях. Ее ствол мог посылать снаряды ниже горизонта градусов на пятнадцать, то есть обстреливать танки сверху, поражая наиболее уязвимые места. Немцы успели разбить оптику и довольно сложную систему наведения, но пушка для стрельбы годилась.
Среди захваченного оружия я впервые увидел новый автомат «хенель». Позже его будут сравнивать с нашим «Калашниковым», а тогда мы с любопытством рассматривали непривычно длинные автоматы и патроны к ним. Уменьшенные копии немецких винтовочных патронов, но с такой же массивной пулей калибра 7,92 миллиметра. Подвигали планку с дальностью прицела 800 метров, дали несколько очередей. Штука серьезная.
Но все это мелочи по сравнению с погибшими товарищами. Батальон похоронил человек шестьдесят внизу, а нам приказали вырыть братскую могилу для штурмовавших скалу здесь же. Расширили один из окопов, пользуясь немецкими кирками и ломами, опустили завернутые в плащ-палатки тела бойцов и двух лейтенантов: Никиту Лугового и Афанасия Кузьмича Холодова.
Комбат, который поднялся к нам теперь уже по ближней тропе крутого обрыва, постоял над могилой.
– Эх, Кузьмич. Как он жить хотел! Четверо детей и внук. А Никита ему в сыновья годится. Ладно, закапывайте, не травите дупгу.
Три нестройных залпа, и через несколько минут над телами погибших уже утаптывают бугорок.
– Иван, – приказал комбат Илюшину, – останешься со своей ротой здесь на день-другой. Потом я за вами пришлю. Как бы немец или бандера опять на этой скале засаду не устроили. Пирамидку ребятам сколотите со звездочкой. Чтобы фамилии, имена…
– Понял, – отозвался ротный.
Нехорошее, мрачное место досталось нам. Может, в мирное время здесь кто-то отдыхал бы возле костра, глядя на расстилающиеся до горизонта начинающие желтеть хребты Карпат. Но война оставила шрамы на много лет. На дубах обрублены ветки, блестит оголенная древесина – крупные осколки наших снарядов вырывали целые куски старой, потрескавшейся коры. Один дуб расколот надвое. Окопы и окопчики, искореженное оружие, стреляные гильзы, окровавленные бинты, каски, противогазы. На пригорке братская могила, возле которой возится Ваня Сочка с помощником, сооружая из досок небольшую пирамиду.
Трупы немцев, три десятка с небольшим, мы перетаскали в дальний окоп. Набили его почти до верха.
– Завоняются, – почесал затылок старшина Букреев.
– Кому их нюхать? Больше трех дней здесь не пробудем, – возразил Леонтий.
Обувь у некоторых ребят вконец разбита. Илюшин заранее приказал снять с убитых немцев пар десять более-менее крепких сапог. И фрицы тоже к концу войны поизносились. Хотя даже старые сапоги подбиты и прострочены. Мундиры тоже в заплатах. В землянках мы нашли добротные теплые куртки. Но фашистские куртки с орлом и нашивками на себя не наденешь. Это не обувь. Илюшин разрешил укрываться ими ночью. Хотя они были куда удобнее для действий в горах, чем наши шинели. Впрочем, днем мы вполне обходились гимнастерками.
Почти все захваченное трофейное оружие комбат приказал раздать в пятую и шестую роты, единственный уцелевший миномет и запас мин отдали минометчикам. Один крупнокалиберный пулемет был разбит гранатами, из второго немцы вытащили затвор. Успели они взорвать и два легких миномета. За утерянное и брошенное оружие с них спрашивали не менее строго, чем у нас.
Оружия у нас хватало. Два станковых и два ручных пулемета, трофейный МГ-42, несколько автоматов, запас патронов и гранат. Хуже было с едой. Весь запас немецких консервов растащили и съели сразу после боя. Снизу принесли термос каши, хлеб, водку, махорку. Харчи смахнули за один присест и снова принялись шарить по землянкам и окопам. Отыскали картонную коробку, набитую квадратными пластмассовыми стаканчиками мармелада. Вкусная штука. Срывая фольгу, выковыривали содержимое ножами и запивали родниковой водой. Умяли полкоробки. Остальное забрал старшина Букреев.
– Хватит, а то задницы слипнутся. Надо запас оставить.
Перекрывая на повороте дорогу, откуда мы начинали атаку, комбат оставил заслон. Расчет противотанковой пушки и отделение пехоты. Свесив головы, перекликаемся. Все же не так одиноко. Обещали привезти к вечеру еду, а извилистую тропу вниз по крутому склону мы уже протоптали. Среди трофеев нашлась катушка телефонного провода. Уже в сумерках мы опутали все вокруг, подвесив парами не меньше сотни пустых консервных банок. Жутковата была ночь. В карауле находились постоянно человек пять, меняясь каждый час, но спали мы беспокойно.
Здесь, на высоте, хоть и защищенной деревьями, все время дул ветер. Позвякивали банки, и пулеметчики раза три открывали огонь. Мы выскакивали из землянок как ошпаренные, занимали позицию к бою. Но ракеты высвечивали лишь двигающиеся черные тени дубов. На рассвете, когда в очередной раз нас впустую подняли пулеметчики, Илюшин приказал развести костер и вскипятить трофейный кофе. Кофе я на войне только первый раз попробовал. Он мне не понравился – горький. Но получив к нему кубик мармелада, решил, что за отсутствием чая пойдет и этот необычный черный напиток.
Опустился туман. Мы сидели вчетвером у костра: Илюшин, старшина Букреев и мы с Олейником. Илюшин был задумчивый, даже какой-то подавленный.
– Если что, ты, Николай, командовать будешь, – неожиданно сказал он. – Я бы Петра Семеныча назначил, молодой ты еще, но офицер положен. А ты, Вячеслав, не обижайся. Хоть я тебя давно знаю, но Николай поопытнее в бою. И старшину оба слушайте.
Я не раз слышал такие разговоры. Спроси меня тогда, есть ли предчувствие смерти, я бы не ответил. Капитан Риккерт, головастый мужик, пресекал подобное настроение. Приказывал держать себя в руках и меньше болтать о смерти. Я не раз был очевидцем, когда внезапно гибли люди, полные сил, жизнерадостные, твердо намеренные довоевать до Победы. Видел я, и как отрешенно вели себя многие перед боем. Писали прощальные письма родным, раздавали мелкие вещи на память друзьям. Шли, одетые в чистое белье, выбросив старое… и выживали.
