Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Борьба на европейском уровне проходила целых сорок минут без всякого решающего результата. Впрочем, для меня был один потрясающий результат: видимо по рекомендации Литвиненко меня определили в судьи, и я суетился на ковре со свистком во рту, оценивая каскад приемов, которыми бросали друг друга европейский и ахтарский чемпионы. Не обошлось и без скандала. Когда борцы порядком взмокли, Иван Федорович поцарапал Онуфриенко спину. Тому неудобно было предъявить претензии сопернику, с которым за сутки до этого мирно выпивал и закусывал, но для полной убедительности происходящего и чтобы отвести душу чемпион Европы отругал мое слабое судейство. Я остановил борьбу громко свистнув и внимательно осмотрел соперников, потом снова свистнув, объявил начало борьбы. Минут через десять главный арбитр Рауль де Буше был вынужден объявить о переносе схватки на завтра.
На следующий день я вкусил сладость полномочий: под восторженными взглядами публики бесплатно прошел в цирк и, греясь в лучах славы великих борцов, уселся за столом на краю ковра, где лежали свисток, молоточек и стоял гонг. Были здесь и приспособления для письма. У меня было двое помощников, фиксировавших мои замечания. Иван Федорович еще раз проинструктировал меня, что можно, а что нет во французской борьбе, когда нужно свистеть и по какому поводу. Я стал чувствовать себя довольно уверенно и вошел во вкус. На этот раз Литвиненко удалось поставить Онуфриенко в партер, и, пропустив руку под его подмышку и захватив шею, прием, который борцы еще называют «Мария Ивановна», перевернуть его на спину. Две секунды Литвиненко удерживал соперника на двух лопатках, но потом Онуфриенко оторвал одну из них от ковра. Но я уже успел свистнуть и сколько ни возмущался чемпион Европы несправедливым судейством, результат, очень устроивший ахтарских жителей, был зафиксирован. Недаром товарищ Сталин говорил о том, что свои кадры решают все. Вышедший из душа и прифрантившийся Литвиненко похвалил меня за хорошее судейство и отправился в сторону ожидавших его дам. Несмотря на формальное пребывание в браке, он вел себя в наших тихих Ахтарях как племенной бык в кущанке.
Мы выходили на мировой уровень. Сам престарелый чемпион мира Рауль де Буше, мощный мужчина лет пятидесяти, с явственно обозначившимся животиком, вступал в схватку с Иваном Федоровичем под моим мудрым, но, увы, бескорыстным судейством, как принято сейчас говорить, на общественных началах. А Иван Федорович, например, сам говорил мне, что за схватку с Раулем де Буше получил сто рублей, что практически приравнивалось к его месячной зарплате мастера по засолу рыбы, составлявшей сто десять рублей. На мировом уровне нашему ахтарскому герою пришлось туговато. Матерый и сильный как медведь, француз не раз определял его в положение вниз головой, в котором Иван Федорович, как мельница крыльями, мотал ногами. Лишь мой свисток выручал наставника. Причем француз иногда подносил его ко мне поближе, чтобы продемонстрировать положение. Все это, вместе взятое, особенно веселые совместные ужины лютых на ковре соперников, стали внушать мне сомнения в честности происходящего на ковре. Сомнения эти очень пригодились мне в жизни, где очень мало чувств и эмоций в чистом виде, а много изображенных масок: свирепых, доброжелательных, угодливых.
Кризис доверия поразил не только меня, но и значительную часть ахтарского населения, которое удивляли теплые ужины неприятелей. Посещаемость ахтарского цирка Балашовых, цены в котором выросли до пятидесяти копеек за один билет, стала резко падать. И циркачам пришлось ввести в дело резерв главного командования — легендарного русского богатыря Ивана Поддубного. Афиши с его изображением, на котором через мощную грудь была перекинута красная лента, усеянная медалями от всех императоров и президентов за одержанные победы, появились на ахтарских заборах. Предстояла схватка Ивана Поддубного с Раулем де Буше. Это сразу подбавило градусов в остывший было температурный котел ахтарского борцовского ажиотажа. Поддубного я впервые увидел в клубе рыбколхоза «Октябрь», где обратил внимание на двух здоровенных мужчин, с необыкновенно мощными шеями, пивших пиво. «Поддубный», — пополз шепоток по залу. Поступившую информацию проверили ахтарские мальчишки, попросившие легендарного Ивана согнуть пятак. Он легко, как листок, согнул один, потом второй, но больше не стал, прогнав мальчишек: «Идите отсюда». Во время схватки легендарных богатырей я был понижен в должности — сидел справа, на месте бокового судьи. А главным судьей стал достигший потолка своих успехов Иван Федорович Литвиненко. Первая схватка была прервана по требованию Поддубного, обнаружившего, что Рауль де Буше смазался каким-то маслом и выскальзывает из его рук, как вьюн. Литвиненко проверил состояние кожи француза при помощи бумаги, на которой остались жирные пятна и прекратил схватку. На следующий день два легендарных ветерана французской борьбы долго тискали друг друга в мощных объятиях, но без всякого результата. А на следующий день Поддубный, обвинив организаторов ахтарских соревнований в плохом судействе и отсутствии бдительности, уехал в Ейск. Как обычно, виноватыми оказались стрелочники, а герои остались героями. Еще несколько дней заезжие борцы пониже рангом купались в море, а затем сморщенный купол цирка лег на землю, что означало конец гастролей, а вместе с ними и конец одного из самих ярких впечатлений моей ахтарской юности. Жизнь стала скучной, как в похмельный день после праздника. Впрочем, такое же тяжкое состояние наступало в стране, где окончательно заканчивали с НЭПом: давили экономически, в судебном порядке, репрессировали многие миллионы деловых инициативных людей, оставляя нацию как тесто без дрожжей, на которых могли бы взойти хлеба для сотен миллионов голодных. Хлеба эти не могут взойти и по сей день.
После окончания ликбеза я продолжал упорно учиться.
К 1930 году закончил школу малограмотных — четыре класса вечерней школы, что условно считалось равным семилетке, хотя, конечно, рабочему пареньку, кинувшемуся догонять упущенное, было трудно тягаться со сверстниками, которые получали образование с самого детства.
В моих знаниях то и дело ощущались досадные пробелы. Но как бы там ни было, при желании учиться, которого мне было не занимать, я получил представление об алгебре, физике, химии, истории, родном языке и литературе. Всего этого хватило, чтобы закончить курсы по подготовке в техникум и стать учащимся-вечерником среднего учебного заведения — Ахтарского рыбного техникума, где мне в течение двух месяцев довелось поучиться на рыбного спеца. Мой истосковавшийся по знаниям мозг буквально впитывал информацию — если я что тогда запомнил, то помню по сей день: основные математические формулы, геометрические теоремы, теоретические положения общественных наук. Впервые в жизни я почувствовал высокое наслаждение от осознания своего умственного роста. К сожалению, по-настоящему учиться мне в жизни, все-таки, пришлось маловато. Да и всему свое время. Из литературы я прочитал книги, составлявшие тогда катехизис всякого комсомольца: «Железный поток» Серафимовича, «Чапаев» Фурманова. Надо сказать, что, не отличаясь особенными литературными достоинствами, эти произведения неплохо выполняли свою роль в деле воспитания качеств, которые, как предполагалось, необходимы для строительства нового мира: непримиримости и беспощадности к врагам революции, самоотверженности и стремления принести себя в жертву общему делу. Их язык, стиль, образ мыслей, упрощенное восприятие действительности по черно-белому принципу, довольно точно соответствовали уровню развития, вкусам и интересам молодежи того времени.
Увлекшись учебой, я оторвался от активной деятельности в комсомольской ячейке. Мне казалось гораздо более полезным посетить уроки в вечерней школе или почитать немудреную книгу, чем долгими часами сидеть на крикливом собрании в прокуренном клубе и слушать или произносить пламенные речи. Однако комсомольские и партийные собрания к тому времени уже стали обязательным ритуалом. Именно по их посещению и уплате членских взносов определялась степень преданности человека, а значит и оказываемого ему доверия. Меня даже вызвали на комсомольское собрание, где всерьез собирались исключить из комсомола за отрыв от ячейки: на протяжении более чем полугода я ее не посещал. Среди пылких ораторов, безжалостно клеймивших меня за отрыв и голосовавших за мое исключение из комсомола, была и моя будущая жена Вера Комарова. А исключение из комсомола тогда грозило немалыми неприятностями. Как политически неблагонадежного меня могли выгнать с работы, оставив без куска хлеба, да и вообще, практически, закрыть все пути для жизненного роста. Такой неблаговидный факт могли вспомнить и вспоминали еще на протяжении последующих десятилетий, а при неблагоприятном развитии событий он мог стать дополнительным поводом для ареста, как со многими военными случалось в 1937 году. Достаточно сказать, что комсомольская рекомендация была совершенно необходимым элементом при поступлении в любое учебное заведение. Впрочем, порядок этот сохранился вплоть до середины восьмидесятых годов, когда уже само пребывание в комсомоле давно стало пустой формальностью. Но именно эта комсомольская характеристика сыграла решающую роль, когда через несколько месяцев определяли: кого послать на учебу в Москву. В результате получившие систематическое и фундаментальное образование дочери и сыновья руководителей остались в Ахтарях, а я, учившийся от случая к случаю, зато комсомолец, имеющий производственный стаж и революционно-бедняцкое происхождение, получил путевку в Мосрыбвтуз, вместе с С. И. Логвиненко, бывшим колчаковским офицером, который был на удивление грамотным рабочим. Его колчаковское прошлое было мало кому известно и не подтверждалось никакими, как принято говорить, фактическими документами. Весь этот комсомольский задор, как мы видим, носил далеко не шуточный характер. Неизменными атрибутами складывающейся тоталитарной системы становились ритуальные подтверждения преданности пролетарскому делу и готовность бороться с его врагами — понятия, трактовавшиеся весьма свободно, на уровне стереотипа: «Кто не с нами, тот против нас». А чего стоил комсомольский «маскарад», на который аккуратно отпускались средства из профсоюзной казны по статье культурно-массовые расходы. Думаю, что не оставался в стороне и директор рыбкомбината Ян Яковлевич Спресли.
