Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Но даже не этим был знаменит Иван Федорович. Оказалось, что он был прекрасным борцом классического, или, как тогда говорили — французского стиля. В цехе вокруг него сразу образовался профсоюзный физкультурный кружок. После работы он собирал ахтарских парней и показывал нам разные чудеса: гимнастические фигуры, подъем двухпудовых гирь мизинцами с последующей игрой ими и конечно позиции французской борьбы: тур де те, тур де бра, партер, нельсон. Впрочем, последний и ранее известный в Ахтарях под названием здоровенной затрещины, производимой по шее — «леща». Литвиненко играл с нами, здоровенными кубанскими парнями, как с котятами. И конечно вскоре мы образовали его верную личную гвардию. Да и как могло быть иначе, ведь мы чувствовали необычность этого человека: огромную тренированность, силу тела и духа, общую культуру и богатство знаний. Учил он нас и приемам кулачного боя при нападении бандитов. Я стал ходить по Ахтарям гораздо увереннее. А пацаны на ахтарской улице становились моей легкой добычей во время самодеятельных борцовских турниров. Правда, один раз я был наказан за излишнюю самоуверенность: парень года на два постарше и очень сильный физически прихватил мою руку и бросил меня через себя. Я упал, довольно сильно побив себе лицо. Этот мой конфуз объяснялся еще и тем, что французская борьба такого приема не предусматривала. Но и везде и всюду борьба шла уже без всяких правил.
Литвиненко был порывистым по характеру и очень откровенным человеком, в котором кипели силы и эмоции, которыми хотелось поделиться. Как-то, когда мы с ним беседовали в укромном месте, он, проникнувшись ко мне доверием, сообщил, что его настоящая фамилия Ясониди, он грек по национальности, белый офицер, взявший документы у одного из убитых солдат. Так нередко делали в гражданскую войну офицеры, желавшие покончить с прошлым и остаться в России.
Но покончить со своим прошлым Литвиненко было не просто. Человека образованного и умного, его возмущала наша мизерная зарплата, засилье бездарей с партийными билетами, набирающая ход халтура соцсоревнования — хороший засольщик, он привык все делать добросовестно. Литвиненко говорил мне: удивляюсь, как могло случиться, что в партию гребут мох и траву и Малашку криву. Удивляюсь, как эти дураки держатся. Есть хорошие коммунисты, как директор завода Спресли, или Федор Иванович Шевченко, Иван Романович Яцевич, а есть вроде Кравченко и Сухова. С ними ничего путного не будет.
Должен сказать, что это утверждение имело под собой реальную почву. Думаю, что у коммунистической партии в 20-е годы был реальный шанс стать партией порядочных людей. Еще оставался переживший революцию достаточно мощный культурный слой русской интеллигенции, развитие страны продолжало довоенную традицию, когда в 1913 году Россия обошла по темпам экономического роста Соединенные Штаты Америки и активно формировала демократическую инфраструктуру: суды присяжных, земства, различные формы управленческого, демократического самоуправления. Для меня лично очень грустно, что в конце концов верх взяли догматики, весь интеллект которых свободно прикрывался красной звездой на фуражке, а не представители довоенной интеллигенции, такие как Литвиненко.
Ну как я мог, как хозяйственный парнишка и профессионал своего дела, уважать Кравченко, приехавшего в Ахтари в сбруе красного конника, буденновке с большой красной звездой, длинной кавалерийской шинели, френче и синих диагоналевых брюках с нашитыми между ног кожаными накладками, пискливого и крикливого человека с оттенками истерии, которого окружающие считали слегка недоразвитым, будь он сто раз коммунистом и командиром конного взвода в армии у Буденного. Дебют Кравченко в качестве приемщика рыбы был впечатляющим: к нам в цех пригнали несколько вагонеток буквально порванного острогами и никуда не годного судака, который Кравченко попринимал у своих пролетарских «братишек» — хитрых кубанских рыбаков. Дело в том, что рыбы бывало столько, что они ленились даже опускать в воду сети. Просто тихонько подплывали на байдах к тем местам, где судаки, вышедшие на пастбище после шторма, образовывали круг, становясь головами к его центру, на глубине полутора-двух метров. Рыбаки накалывали их с байд острогами, нередко повреждая при этом туловище, разрывая желудки. Конечно, ничего путного из такой рыбы сделать было уже невозможно. В цехе поднялся ропот. Но что было взять с Кравченко, сидевшего на собраниях в почетных президиумах за столами, покрытыми кумачом, млея от похвал в свой адрес как «орла революции» и «красного сокола», если этот придурок женился на собственной сестре и произвел с ней уже окончательно дебильного ребенка. Со свойственным ему юмором, Литвиненко постоянно выдвигал Кравченко для выполнения разных общественных нагрузок, представляя тому возможность лишний раз продемонстрировать свою тупость. Перед войной Кравченко куда-то уехал из Ахтарей — говорили, что в район Сухуми.
Или Сухов, прибывший к нам из Темрюка в 1928 году. Малограмотный, зато очень усердный коммунист, где-то потерявший передние зубы, из-за отсутствия которых во время визгливого разговора, который был для него типичен, слюна летела прямо в лицо собеседнику. Самого Сухова это нисколько не смущало. Был Сухов румын по национальности, в прошлом военный моряк. Вместе с другими партийцами, знавшими о рыбе лишь то, что она плавает по дну и трудно поймать даже одну (а без труда не выловишь и рыбку из пруда), москвичами Апеоновым и Зиновьевым, окончившими Мосрыбвтуз по экономическому факультету, все они претендовали на руководящие должности, в то время как рыбы к нам стало поступать все меньше — сказывался грабительский промысел во время нереста, даже несмотря на то, что флот, созданный согласно московской директиве для вылова красной рыбы, который предложили возглавить Судаку, оказался нерентабельным под водительством шибко идейных адмиралов, и его корабли, в которые вбухали немалую копеечку, тихонько рассыхались на берегу. Ничего не понимая в засолке рыбы, Сухов, благодаря революционному прошлому и партийному билету, стал начальником лабаза и буквально оплевывал, в прямом и переносном смысле, своими указаниями десятки знающих людей — среди них Литвиненко.
Еще пару лет назад мы в лабазе справлялись с руководством бригадами всего втроем. А затем нагнали целых девять человек: в основном не имеющих представления о рыбном деле и путающихся под ногами, но членов партии на хороших окладах — и это при уменьшении объема вылавливаемой рыбы. «Сгорел» Сухов отнюдь не на идейных соображениях, а украденном десятке тарани и двух судаках, которые нес для прокормления многочисленного семейства Пироженко, на старшей дочери которых, Моте, он был женат. А Литвиненко крутил любовь с младшей дочерью — Калиной. В мирных амурных состязаниях белая гвардия явно брала верх над красной.
Впрочем, для очень многих людей истовая революционность была просто маской: нам на заводе было и раньше известно, что Сухов, договорившись с истовой комсомолкой Нюрой Щербаковой, работавшей уборщицей в клубе «Красная звезда», от которой только и слышно было про необходимость отрубить голову гидре мировой контрреволюции и свалить кресты с церквей, двигаясь вперед к коммунизму, отгружал по ночам из государственного лабаза довольно большие партии рыбы, килограммов до ста, которые Нюра реализовывала на краснодарском рынке, а денежки делила пополам с Суховым. Если Сухова доили Пироженко, укоряя его в том, что он не начальник, если не может прокормить всю бездельничавшую ораву родственников, то Нюру очень волновала судьба двух малолетних братьев и сестер, как и она оставшихся без родителей, одежда на которых, по мере продвижения к коммунизму, все более ветшала, а новой взять в наступившую прекрасную эпоху было негде и не на что. Попадавшегося на мелких кражах Сухова партийное бюро рыбзавода аккуратно заслушивало, вынося ему выговоры. Коммунисты уже тогда гораздо мягче относились к кражам, совершаемым людьми с партийные билетами. Нужно было держаться в куче. Как ни парадоксально, но доблестного коммуниста-несуна Сухова расстреляли в том же 1937 году, что и настоящего партийца, очень стыдившего его за кражи, директора завода Яна Яковлевича Спресли. Почему? Думаю, одного могли расстрелять как латышского шпиона, а другого как румынского. Одного как шибко умного, а другого — как круглого дурака. Под топор шло все, выходящее из усредненной, покладистой нормы, легко управляемой сверху. На десятилетия наступало царство посредственностей, неотступно следующее за внедряемой моделью социализма и о торжестве которого над сильной творческой личностью предупреждал еще старик Прудон. И когда Лева Троцкий называл Есю Сталина «Самой гениальной посредственностью в нашей партии», то что-то в этом было. И так с самого верха пирамиды: посредственность руководила посредственностью, постепенно опускаясь до дебила Кравченко или вора Сухова. Все умное и яркое целенаправленно изживалось. А Нюра Щербакова лет через двадцать стала одной из самых усердных богомолок в Ахтарях.
