Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Карьер тут был, вроде пещеры… малость расширили, – сказал один из разведчиков. – Не надо теряться.
– Во-первых, – заговорил Дроздовский и вскинул от карты прозрачно-холодный, как чистый ледок, взор, – является только черт с того света, лейтенант Давлатян. Командиры же прибывают по приказанию. Во-вторых, – он с ног до головы обвел глазами Кузнецова, – полчаса назад я обошел огневые. Небрежно оборудовали ходы сообщения между орудиями. Почему всех людей перебросили на землянки? Из землянок танков не увидишь. Уханов, может быть, взводом командует, а не вы?
– Землянки тоже нужны, – возразил Кузнецов. – Кстати, Уханов мог бы командовать и взводом, если уж так. Не хуже других. Закончил, как и мы, военное училище. А то, что он звания не получил, так это…
– К счастью, не получил, – перебил Дроздовский. – Знаю, Кузнецов. Знаю ваши панибратские отношения со старшим сержантом Ухановым!
– В каком смысле?
Зоя присела к печке, пышущей по железу искрами, сняла шапку, тряхнула волосами – они рассыпались по белому воротнику полушубка, – молча улыбнулась посматривающему на нее связисту, и тот незамедлительно широко заулыбался ей. Дроздовский, не изменяя строгого выражения лица, на секунду остановил внимание на Зое, повторил:
– Все знаю, лейтенант Кузнецов.
– При чем здесь панибратство? – поднял плечи Давлатян, и остренький нос его воинственно нацелился в Дроздовского. – Я, например, был бы рад, если бы у меня во взводе был такой командир орудия. Потом мы все из одного училища все-таки.
Дроздовский наморщил лоб, выказывая этим нежелание выслушивать Давлатяна, и, не дав ему закончить, сказал:
– Об Уханове поговорим как-нибудь потом. Прошу подойти к столу и вынуть карты!
«Значит, что-то новое, – подумал Кузнецов. – Значит, ему что-то известно».
Они вынули из полевых сумок карты, развернули их на столе под неровным керосиновым светом. Наступила тишина. Кузнецов, глядя на карту, почувствовал виском жарок горячего стекла и так необычно подробно увидел вблизи Дроздовского, как не видел, пожалуй, ни разу, – самолюбиво-упрямую складку губ, красивые маленькие уши, твердые зрачки его никогда не улыбающихся глаз, в озерную прозрачность которых неодолимо тянуло смотреть.
– Час назад мне позвонили с капэ полка, – заговорил Дроздовский четко. – Как известно, положение впереди нас неустойчивое. Немцы, вероятно, прорвались, как я понял, в районе шоссе. Вот здесь – правее станицы – на Сталинград. – Он показал на карте, его нервные руки были не совсем чисто вымыты, на узких ногтях – мальчишеские заусеницы. – Но точных данных пока нет. Четыре часа назад из стрелковой дивизии выслана разведка. Это ясно?
– Почти, – ответил Кузнецов, не отрывая взгляда от заусениц на пальцах Дроздовского.
– Почти – это, знаете, лейтенант, мишура и поэзия Тютчева или как там еще… Фета, – сказал Дроздовский. – Слушать далее. В конце ночи, если все будет в порядке, разведка вернется. Ее выход на ориентир – мост. Вот по этой балке, восточнее станицы. Это в районе нашей батареи. Предупреждаю: наблюдать и не открывать огня по этому району, даже если начнут немцы. Теперь все понятно?
– Да, – полушепотом проговорил Давлатян.
– Все, – ответил Кузнецов. – Один вопрос: каким образом немцы могут открыть огонь, когда их впереди в станице еще нет?
Глаза Дроздовского окатили его холодком.
– Сейчас нет, а через пять минут не исключено, – произнес он с подозрительностью, точно хотел оценить, был ли этот вопрос Кузнецова сопротивлением его приказу или же вполне естественным уточнением. – Ясно, Кузнецов? Или еще не ясно?
– Теперь – да. – Кузнецов свернул карту.
– Вам, Давлатян?
– Абсолютно, товарищ комбат.
– Можете идти. – Дроздовский выпрямился за столом. – Через час буду на батарее, проверю все.
Командиры взводов вышли. Трое разведчиков из взвода управления, стоявшие около стола, переглядывались, затылками ощущая присутствие здесь Зои, понимали, что в блиндаже они сейчас лишние, пора идти на НП. Но, против обыкновения, Дроздовский не торопил их, молча всматривался в незримую точку перед собой.
– Разрешите идти на энпэ, товарищ лейтенант?
– Идите. И вы. – Он кивнул связисту. – Передайте Голованову – ровики копать в полный профиль. Ступайте. Пока я здесь, дежурить у аппарата нет смысла. Когда потребуетесь – вызову.
Распахнутая в темноту, проскрипела, закрылась дверь, протопали по берегу шаги разведчиков и связиста, отдаляясь, канули в безмолвную пустынность ночи.
– Как тихо стало! – сказала Зоя и вздохнула. – Слышишь, фитиль трещит?..
Теперь они были вдвоем в этой блиндажной тишине, сдавленной толщей земли, в теплых волнах нагретого печкой воздуха, с звенящим потрескиванием фитиля в накаленной лампе. Не отвечая, Дроздовский все всматривался в незримую точку перед собой, и бледное тонкое лицо его становилось внимательным и злым. Он вдруг проговорил, неприязненно отсекая слова:
– Чем же это кончится, хотел бы я знать!
– Ты о чем? – спросила она осторожно. – Что, Володя?
Зоя сидела боком к нему на пустом снарядном ящике, держала руки над раскаленной до багровости железа печкой, прислоняла обогретые ладони к щекам, из полутьмы блиндажа улыбаясь ему предупреждающе-ласково.
– Интересно, где ты так долго была? – спросил Дроздовский ревнивым и одновременно требовательным тоном человека, который имел право спрашивать ее так. – Да, я хочу, – проговорил он, когда она в ответ слабо пожала плечами, – хочу, чтобы ты не очень уж подчеркивала на батарее нашу близость, но ты это делаешь слишком! Я тебя нисколько не ревную, но мне не нравятся твои отношения со взводом этого Кузнецова. Могла бы выбрать, по крайней мере, Давлатяна!
– Володя…
– Представляю, что было бы, если бы не я, а Кузнецов командовал батареей! Очень хорошо представляю!..
Он быстро и гибко встал, подошел к ней, весь спортивно подобранный, прямой, золотисто-соломенные волосы зачесаны надо лбом, открытым, чистым, даже нежным от цвета волос, и, засунув руки в карманы, искал в ее напрягшемся, поднятом лице, в ее виноватой улыбке то, что подозрительно настораживало его. Она поняла и, сбросив с плеч накинутый полушубок, поднялась навстречу, качнулась к нему и обняла его под расстегнутой шинелью, щекой потерлась о прохладные металлические пуговицы на гимнастерке. Он стоял, не вынимая рук из карманов, и она, прижимаясь щекой, слышала, как ударяло его сердце и сладковато-терпко пахла потом его гимнастерка.
– Мы с тобой равны, – сказала Зоя. – Ты не видел меня три часа? И я тебя… Но мы не равны в другом, Володя. И это ты знаешь.
Она говорила не сопротивляясь, не осуждая, смотрела мягкими, отдающимися его воле глазами в непорочную, без единой морщинки белизну его лба под светлыми волосами; эта юношеская чистота лба казалась ей по-детски беззащитной.
– В чем же? А, понимаю!.. Не я придумал войну. И я ничего не могу с этим поделать. Я не могу с
