Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
– Работы к концу, лейтенант, осталось часа на два, – доложил он между прочим Кузнецову. – Что, завтрак, обед и ужин – вместе? Великое дело! Если думаете, что я сыт, – глубокое заблуждение. Где мой огромный котелок, Нечаев?
Сразу стало в землянке теснее от большого, сильного тела Уханова, от его голоса, от его тени, затемнившей половину стены, от горьковатого запаха инея, которым пропитана была каждая ворсинка его шинели: с начала работы он не был в тепле.
– Главное, старший сержант, фронтовые остыли. – Нечаев щедро налил водку из котелка в кружку. – Долго ждали.
– Я пойду, родненькие мальчики, – сказала Зоя, застегивая крючки полушубка.
– Знаете, Зоя… – Уханов сел около нее, расположился поудобнее перед продуктами на брезенте. – Плюньте на все и переходите в мой расчет. Лично обещаю – в обиду никому не дадим. У нас терпимые ребята. Выроем вам отдельную землянку.
– Я не против, – сказал Кузнецов и тут же поднялся. Он не знал, почему сказал так, почему эта фраза вырвалась у него, и чтобы замять неловкость, принялся одергивать отвисшую кобуру на ремне, спросил: – Вы к комбату идете, Зоя?
Она изумленно посмотрела на обоих.
– От кого вы меня хотите защищать? От немцев? Я сама могу. Даже без оружия. Вот какие у меня острые ногти! – И принужденно заулыбалась, поцарапала ногтями руку Уханова.
Он не отстранил руку, весело поблестел стальным зубом.
– Ноготки для маникюра! Что вы ими сделаете?
– Ну, это еще как сказать!
– Ах, Зоечка, храбрая вы очень, – не без вкрадчивости вставил Нечаев, как-то заметно потускневший с приходом Уханова. – Что ваши ноготки, если кто черное дело задумает? Будете царапаться? Кусаться? Смешно будет выглядеть!
– Опять, – насторожился Давлатян с выражением человека, потерявшего всякое терпение. – Опять ерунду дурацкую говорите! Зоя, пожалуйста…
Он придержал брезент над входом в землянку, пропуская Зою вперед.
Глава девятая
Они вышли в ночь, заполненную стуком лопат, кирок, сыпучим шорохом отбрасываемой земли. Кухня еще темнела на льду под обрывом берега, но жарок забыто потух в ней, не гремел черпак повара: вокруг не было никого; продрогшая лошадь переступала ногами, отфыркиваясь, жевала из торбы.
Небо над откосом горело заревом. Белый отблеск лежал на кромке бугров. И опять Кузнецову стало не по себе от этой глубоко распространенной в ночи тишины, от этой безмолвной затаенности в стороне немцев. Он молчал. Молчали Давлатян и Зоя. Слышно было, как похрустывал, ломался ледок под валенками.
«Значит, Зое тоже приказано к комбату», – думал Кузнецов. Он знал независимые санинструкторские обязанности Зои в батарее, ее свободное положение, позволяющее находиться в любом взводе, и досадовал, что она покорно шла сейчас в землянку Дроздовского, который, казалось, имел на нее особое подчиняющее право…
– Зоя… вы, конечно, пошутили тогда? – не вытерпел Кузнецов. – Насчет мужа?
Они поднялись по льду в потемки обрыва, голубеющего отливом снега, шли теперь близко друг к другу по натоптанной солдатами тропе вдоль основания откоса.
– Нет, серьезно! – Голос ее дрогнул, точно она оступилась на скользком уступе берега. – Я не пошутила…
– Зачем вы нас обманываете? Совершенно не так! – заявил Давлатян и, задержавшись позади Зои, воскликнул: – Смотри, Кузнецов, здесь река как противотанковый ров. Прекрасно! Если танки прорвутся, здесь застрянут. А по льду не пойдут – не выдержит! В каком направлении сейчас Сталинград? На север?
– Километров сорок пять на северо-восток, – сказал Кузнецов. – Если они на тот берег прорвутся, то это слишком далеко… не хотел бы!
Зоя остановилась. Белый ее полушубок, ее лицо сливались в тени с глубокой синевой снега на крутом откосе, и очень темными были глаза, поднятые к светлеющей полосе зарева под берегом.
– Если прорвутся… – повторила она и, подождав Давлатяна, спросила без всякой видимой связи: – А вы, Давлатян, совсем не боитесь умереть?
– Почему я должен бояться умереть?
– У вас невеста. И вы, наверное, похожи на свою невесту. Она такая же милая, как вы? Милая кошечка? Правда?
– Это не имеет значения! – насупился Давлатян. – Совершенно не имеет… Для чего вы говорите, что я милый? Я вовсе не милый… и при чем здесь кошечка? Я не люблю кошек. У нас не было дома кошек. Никогда.
– А вы где жили – в Армении? Там учились в школе?
– В Свердловске. У меня отец армянин, мама – русская. Ни разу, к сожалению, не был в Армении. Язык даже не знаю.
– А скажите, Давлатян, если это можно, как же звать вашу невесту? Наверно, Наташа или Зина? Я не угадала?
– Мурка. Кошка Мурка. Кыс, кыс, кыс. Вот и все.
– Зачем вы сердитесь, Давлатян? Честное слово, я не хотела вас обидеть. – Она грустно улыбнулась. – Мне просто приятно говорить с вами. Вот Кузнецов тоже как-то странно смотрит на меня. Зачем вы на меня сентябрем смотрите, мальчики? Неужели я это заслужила?
– Это ваша фантазия, Зоя, – смягчившись, сказал Давлатян. – Мы сентябрем не смотрим!
– Кажется, пришли, – прервал разговор Кузнецов. – Чувствуете, дымом пахнет. Печка у них, кажется. Откуда у них печка?
– Стой, кто идет? – лениво окликнули впереди, из-за навалов грунта; и там, размытая темнотой, завиднелась в трех шагах фигура часового. – Санинструктор, никак?
– Командиры взводов и санинструктор, – ответил Кузнецов. – Комбат здесь?
– Ждет. Вот сюда проходите.
Блиндаж был уже полностью отрыт, в бугры грунта воткнуты лопаты, валялись кирки; сбоку деревянной двери торчало из стены изогнутое колено жестяной трубы, развеивая по откосу пахучий, домашний, теплый на морозе дымок. Весь этот комфорт был, по-видимому, раздобыт разведчиками и связистами в станице.
«Да, даже печка», – подумал удивленно Кузнецов. Маленькая дверь по-деревенски скрипнула, и они вошли в просторное, в рост, убежище, наполненное душной сыростью, запахом горячего железа (печка в углу была накалена до малинового свечения), с большой керосиновой лампой, с земляными нарами, уютно застланными соломой, с земляным столом, покрытым брезентом, – все выглядело чисто, опрятно, не по-фронтовому удобно. В углу, рядом с печкой, связист устанавливал на снарядном ящике аппарат, продувал трубку.
За столом в окружении трех разведчиков сидел над картой лейтенант Дроздовский в незастегнутой шинели. Светлые, соломенного оттенка волосы причесаны, как после умывания; близко освещенное лампой красивое лицо строго, тени от его не по-мужски длинных густых ресниц темно лежали под глазами, устремленными на карту.
– Командир первого взвода по вашему приказанию прибыл, – доложил Кузнецов, выдерживая уставный тон, каким решил на марше разговаривать с Дроздовским: так было яснее и проще для обоих.
– Командир второго взвода по вашему приказанию явился! – произнес радостным вскриком Давлатян
