Блага Димитрова - Страшный суд
Хорошо, что она была исполнена в натуралистической манере. Если бы я нашла какую-нибудь модерновую куклу, ребенок бы пережил большое разочарование.
Садятся вместе обедать. Девочка кормит куклу. Потом убаюкивает ее и поет колыбельную песню. Долго занимается ее веками. Маленькое огорчение: они закрываются одновременно, а у нее самой могут в отдельности у каждого глаза открываться и закрываться. Но должно же быть у куклы какое-нибудь отличие. Это все-таки кукла, не ребенок! Только кукла пропищала «мам» и заснула, завывают сирены. Девочка схватывает куклу. Мужчина схватывает ребенка с куклой, и все это переносится в убежище. Там горит электрическая лампочка. Ребенок качает куклу и успокаивает ее, чтобы не пугалась грохота.
На прощание девочка хочет мне послать что-нибудь на память: долго старается стащить свой жетончик с руки. На ее кисти остается ржавый след, как от наручников.
Вот этот жетончик я держу в руке, не веря сама себе. Неужели существует такая тоненькая кисть? Едва прочитываю полустертую надпись: «Хоанг Тху Ха».
Карикатурист приберег на конец самый большой подарок. Фотография. Девочка с куклой. Смотрю недоумевая. Кукла моя. Ребенок другой. Вдруг улавливаю весь графический рисунок этой сцены с куклой и понимаю: это контур совсем другого детского характера. Та Ха была боязлива и стыдлива, как дикая серна. Всматриваюсь в незнакомые черты на фотографии: пухлые щеки, улыбка, как по заказу, стандартное выражение. Другая Ха?
— Вот она, Азия. Что ты в ней понимаешь? — завывает западный ветер.
— А что думает Азия о тебе? — отвечает восточный.
Успокаиваюсь на том, что когда доберусь до места сама, глаза меня не обманут. Об этом курьезе или ошибке рассказываю одному болгарскому дипломату, надеясь, что он как знаток Востока растолкует загадку. Предполагаю невесть какие запутанные ходы. А он машет рукой:
— Я получил фотографию, на которой не могу узнать собственных детей! Остается подозревать, что мать подменила их.
Итак, окончательно сбитая с толку, объясняю многотерпеливому Ке:
— Мне надо увидеть обеих Ха!
Очень труден путь туда.
— Я поеду сначала сам, разузнаю…
В его словах ощущаю дымок, туманец, а в своем зеленом взгляде — колючие сосновые иголочки:
— Зачем терять время? Может быть, мы сэкономим ребенку бомбардировку-другую, если поедем вместе и заберем его?
— Нет телефонной связи, неизвестно, куда переправлен эвакуированный детский дом…
Ложь звучит обыкновенно правдоподобнее правды. Я знаю, что всюду есть радиотелефонная сеть, которая работает безупречно и во время бомбардировок. Зачем ему надо ехать первым? Что «провернуть»? Я бессильна спорить с его тихими, полными самообладания словами:
— Успех зависит от того, как подготовить ребенка, родителей, воспитательниц…
— По-моему, надо действовать открыто, прямо, одним ударом.
Его белозубая улыбка меня обжигает:
— По-моему, надо действовать из ряда вон деликатно.
И я умолкаю.
Хоан разрешает вопрос очень легко:
— Надо искать другую Ха, не ту, которая получила куклу. Не правда ли? Потому что она — другая, а другая — настоящая…
— И да, и нет.
Вспоминаю слова дипломата. Оставляю себе мостик для отступления:
— Может статься, что фотография исказила… Может быть, что другая Ха не настоящая, а настоящую мы принимаем за другую…
Ке уезжает поздним вечером под аккомпанемент бомб, без точного направления, вооруженный колеблющимся компасом моих указаний: «танцует, поет, хочет мира».
— Я вам привезу первую встречную девочку с дороги, она будет удовлетворять всем этим условиям. — И, видя, что я не приняла его шутку, всерьез провозглашает: — Будьте уверены. Сделаем все успешно!
* * *А может быть, то, что мы считаем другим, и есть настоящее?
Есть такие часы, когда я, словно насаженная на вертел, поджариваюсь на неистовом детском реве. Или на раскаленной большой сковороде. Тогда я с грустью думаю о той, другой Ха, которую ошибка, игра, случайность могли бы сделать моей. Какое она, видимо, доброе, кроткое и разумное существо. И обнимаю свою.
Впрочем, я и до сих пор не уверена до конца, эта настоящая Ха или другая. Иногда мне кажется, что этот звереныш не имеет ничего общего с той голубкой. Но все же, если бы мне снова пришлось выбирать, я взяла бы опять такую же, пусть она и ненастоящая.
Муки, которые она мне причиняет, делают ее частью меня самой.
В мою смуглую крохотулю временами вселяется тигр.
Расчесываю густую, иссиня-черную косу, словно продираюсь через вьетнамские джунгли. Малышка извивается, готовая каждый миг запищать или наброситься на меня ястребом, если я выдерну хоть один волосок.
Однажды с утра я спешила на заседание Комитета солидарности с Вьетнамом. Хитрюшка использует мою слабость к ней и каждый раз увязывается за мной. Я хожу с ней повсюду. Но сегодня это никак невозможно. Смотрю на ее нерасчесанные с ночи волосы. Нет времени на прическу. Пытаюсь отвлечь ее внимание новыми красками и альбомом. Но она чует по моей нервозности, что я собралась уходить. Ее взгляд твердеет и становится острым, как клюв. Готова клюнуть мое малейшее движение к выходу.
Ищу нежные слова, ищу окошечко в ее сердце, чтобы она поняла, что я занята, что ей надо меня подождать, что я иду по неотложному делу на благо ее же Вьетнама.
Но нет таких слов ни на одном человеческом языке. В ее юго-восточном взгляде проглядывает тысячелетнее недоверие. А между тем пора выходить, остаются минуты.
— Куда уходишь? Без Ха? — ее вопросы жалят, словно осы.
Устаиваю перед искушением обнять ее и никуда не ходить. Устояла. Я издергана, как курильщик, бросивший курить. Победа, но с безвкусной пустотой во рту и во всей крови. Никаких слов она сейчас не поймет.
Надо быть твердой, если хочешь вырастить человека. Тогда где же пресловутая радость материнства?
Закрываю за собой дверь. За дверью завывает сирена. Бегу по лестнице, словно в доме пожар. Предстоит день на издерганных нервах. Машинально улыбаюсь на приветствия.
На улице сирена настигает меня. Услышав ее, я внутренне корчусь и извиваюсь. Плутовка открыла окно и ревет теперь на всю улицу, орет исступленно. Моя мать тащит ее от окна из тех последних сил, которые у нее остались после долголетней борьбы со мной.
Город мне кажется пасмурным, несмотря на ясное утро. Поворачиваю за угол, но рев настигает меня. Он пронизывает и переворачивает все внутренности. Ведь может вырваться из старых маминых рук, упасть из окна и разбить себе голову о мостовую. Соседушки расцветают на балконах среди горшков и плошек в полинявших своих халатах: «Ах, бедный ребенок! Заброшен, покинут. Известно, мачеха! Опять потащилась куда-то».
Мои сумерки прорезает тонкий, ослепительно яркий луч. Если бы я взяла другую Ха… Как мираж возникают ощущения мира, тишины, нежности, взаимопонимания, тихого и доброго лепетания примерной девочки. Мираж возникает и гаснет. Остаюсь один на один со своей судьбой. Год я носила этого ребенка, если не под сердцем, то в сердце. Он мой, каким бы он ни был. Его капризы — это горькие плоды моей слабости к нему. Каждая моя ошибка завтра обернется против меня же и будет ранить.
Вот он, страшный суд. Некуда от него бежать.
* * *Вся израненная сомнениями, вступаю в свой новый день. Жду возвращения Ке. Растворяюсь в каком-то пустом времени, в каком-то нулевом пространстве. Жду настоящую Ха. Непременно эту Ха и никакую другую.
А бомбардировки усиливаются. Между нами высыпаются тонны гибели. Каждое мгновение мне кажется опозданием. Небо опускается все ниже, грохочущее, тяжелое, свинцовое, оно придавливает меня к земле.
Все переворачивается вверх дном. Неба нет, есть только земля. Старики о сохранении детей молятся земле, а не небу.
И я, тайком от самой себя, крещусь православным крестом и молю землю, чтобы она оградила детей от неба, чтобы в своих коленях она приютила всех малюток земли и в том числе два хрупких тельца — обеих Ха.
В эти дни неизвестности, сомнений и страха, когда земля и небо переворачиваются и меняются местами, меняются местами во мне Ха настоящая и Ха другая. И само восклицательное междометие превращается из «Ха» в «Ах!».
Во время самого низкого реактивного гула я переживаю самые возвышенные мгновения: готова взять, не глядя, какую бы то ни было Ха, лишь бы обе они уцелели. Да что любую! Я готова взять их обеих, клянусь, что никогда не буду делать различия между ними, окружу их одинаковой нежностью.
Но когда слышится отбой, я опять влезаю в свою эгоистическую скорлупу и жду только одну, мою, настоящую Ха.
Выходит, смерть должна висеть над нашими головами, чтобы мы забывали о себе, то есть становились вполне людьми!
Смотрю на женщину среди развалин. Словно я — это она. Всю жизнь подсознательно я стремилась быть ею. Беременная. Единственное состояние, в котором человек не одинок.
