Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга третья

— И под боком у трупов, — добавила Геленка. Что-то в голосе Геленки поразило Губерта. Он взглянул на нее. Она была бледна.

— Что с тобой? — спросил он.

— Глупый вопрос! — Геленка вдруг остановилась. — Ах, Губерт, ты, право, совсем невозможный. Твоя банальность иногда просто убийственна.

— Что тебе от меня надо? — Губерт тоже остановился.

— Ну как можно задавать такие вопросы! Что со мной?! После всего этого…

Губерт пожал плечами.

— Ты что, никогда трупов не видала?

Геленка не двигалась с места.

— Представь себе, еще не видала! Никогда!

— До сорок третьего года? Не видела ни одного трупа?

— Представь себе. Постарайся понять. Никогда не сидела убитого человека, никогда не видела мертвого человека.

— Ну и как?

— Это ужасно.

Геленка сказала это очень серьезно, ироническая улыбка исчезла с ее лица.

— Это страшно, — повторяла она, — страшно.

— Послушай… — Губерт не знал, что и сказать.

— И вы тоже убиваете?

— Маловато, меньше, чем надо бы, — усмехнулся Губерт, — но убиваем.

— Не усмехайся! — крикнула Геленка.

— Не будь истеричкой, — с раздражением сказал Губерт, схватив ее за руку. — Пошли!

Геленка вырвалась.

— Никуда я не пойду! — крикнула она.

Она отошла на несколько шагов и опустилась на землю. Сорвала какой-то стебель и стала внимательно его рассматривать. Губерт остановился невдалеке и с беспокойством поглядывал на Геленку. Вокруг была полная тишина.

Губерт посмотрел вверх, на чистое и как бы отодвинувшееся вглубь небо. Пел жаворонок, уносясь в вышину. Ров, на краю которого сидела Геленка, уже покрылся темно-зеленой травой. День был прекрасен.

И все, что пришлось ему видеть за этот день — шеренги детей и трупы убитых, лежащие в траве, — показалось Губерту в эту минуту сном. Невозможно было поверить, что все это наяву, что нельзя вернуться к нормальной жизни. Даже небо, прозрачное, бледно-голубое, перестало быть нормальным. Оно стало безнравственным. Губерт не мог больше выносить эту тишину.

Геленка сидела все в той же позе.

— Пойдем, — обратился он к ней.

— Не хочется, — ответила Геленка не подымая глаз.

— Не вечно же ты будешь сидеть здесь?

— Я очень устала. Ноги болят. Танцевали сегодня до утра.

— Где?

— У Баси Будной. Была танцулька.

Губерт вдруг встревожился. Он сделал шаг к Геленке.

— С кем ты была?

— Одна.

— Бронек не приходил?

— О, он давно уже не приходит.

— Давно?

— Давно. И сказал, что больше уже не придет.

— Их увозят?

— Наверно. Но не его. А в общем не знаю. Откуда мне знать?

Геленка подняла голову и беспомощно посмотрела на Губерта.

— Ничего я не знаю, — сказала она жалобно.

Губерт опустился рядом с ней на край придорожного рва.

— Хуже всего, что ничем нельзя помочь, — сказал Губерт.

— Не говори так. Не смей говорить. Понимаешь? — гневно и в то же время печально сказала Геленка, словно ребенок, который пытается угрожать. — Такие слова — это уже примирение.

— Примирение? С чем?

— Со всем, что вокруг делается: с убийством детей, с пытками невинных и виновных, с заключением в гетто. Не смей говорить, что ничем нельзя помочь. Я не могу так думать, не могу с этим согласиться. Понимаешь, я не согласна!

— Не очень много это значит, согласна ты или не согласна, — сказал Губерт. — Все происходит без нашего согласия.

— Неправда. Если будем кричать, если будем верить, то не будут твориться такие дела.

— Крик — сомнительное оружие.

— Ну, если не крик, так вера. Протест. Я не хочу, я не хочу…

— Чего ты не хочешь?

— Чтобы они лежали там в лесу. Не хочу!

— Так, так. Но они там лежат.

— Не хочу.

— Убитые…

— Не хочу, чтобы и мы вот так же лежали. Понимаешь? Я не хочу умирать.

— Еще бы. Ну а если все-таки надо будет?

— Умирать никогда не надо.

Губерт засмеялся.

— Удивительные у тебя формулы.

Геленка повернулась к нему и с минуту смотрела на него, видимо желая еще что-то сказать. Но колебалась. Брови ее дрожали.

— Геленка! — удивленно сказал Губерт.

Девушка обняла Губерта, спрятала лицо на его плече и расплакалась.

Губерт подождал немного, затем похлопал Геленку по спине.

— Слушай, — сказал он, — ты намочишь мне новую куртку. Перестань. Я не знал, что ты плакса. Думал, что ты никогда не плачешь.

Геленка подняла голову.

— Я действительно никогда не плачу. Только вот сейчас. Потому что не хочу…

И снова расплакалась.

— Взгляни, какой прекрасный день. Не омрачай прекрасного дня весны, — полушутливо сказал Губерт, будто читая стихи. — Вставай, пойдем в Брвинов пешком.

Он встал и поднял Геленку. Она не сопротивлялась. Никогда еще Губерт не видел ее такой.

VI

Специальностью профессора Рыневича была биология, однако он занимался еще и систематикой наук. В этой области он поднялся до высот философии (логика тоже была ему помощницей) и, собственно говоря, достиг более значительных результатов, чем в пресловутой теории нового ледникового периода, которая делала его посмешищем, когда он как одержимый возвращался к ней.

В качестве «философа наук», если можно так выразиться, и как организатор он играл большую роль среди варшавской молодежи и вскоре стал одним из наиболее активных организаторов подпольных университетских занятий. Он еще и сам не отдавал себе отчета, до какой степени этот «подпольный» авторитет вознаграждал его за былые неудачи в университете, за недостаток популярности у молодежи.

В середине сорок второго года его сын Ежи был схвачен на улице. Вначале он сидел в Павяке, затем, как узнала его невеста, Ежи был увезен в Освенцим. Через несколько месяцев пришло сообщение, что он «умер от разрыва сердца». В то время урны с пеплом уже не отсылались родным. Это было «благодеянием» лишь самых первых дней Освенцима.

Профессор не прекратил преподавания в подпольных группах, наоборот, еще ревностнее отдался занятиям со студентами. Некоторые лекции и занятия происходили в его квартире на Польной. Его ученикам казалось, что профессор в обществе молодежи забывал о своей утрате, как-то отвлекался, излагая им свои запутанные теории и участвуя в дискуссиях на семинарах. Жена профессора, наоборот, встречи с молодежью переживала трагически. Отворив дверь студентам — их обычно бывало человек семь, а иногда и больше, — она окидывала каждого взглядом, полным отчаяния. Видно было, как ее терзало разочарование, что это вошел не Ежи. Иногда во время лекции за стеной, в соседней комнате, слышались горестные рыдания, негромкие, но безутешные и долгие. Лектор и студенты делали вид, что ничего не слышат. Но тишина становилась в эти минуты еще напряженнее.

Анджей и Губерт оба были в числе студентов профессора Рыневича, но учились на разных курсах и поэтому на лекциях не встречались. Однако каждый из них знал о другом, что тот тоже бывает на Польной. Анджей работал — ради арбайтскарты — в переплетной мастерской на Хлодной: обрезал печатные страницы. Для науки у него оставалось только время после полудня. В эти часы они и собирались — он и его товарищи — у Рыневичей.

В те дни в отношениях между студентами и профессорами не осталось и следа прежней официальности. Недоступные «ученые» зачастую становились товарищами и близкими знакомыми молокососов. Этому способствовала и обстановка лекций, и сам «пафос времени», который одинаково влиял и на преподавателей и на студентов.

Анджей и Губерт стали заходить к профессору не только на лекции, но и просто чтобы навестить его, ибо видели, что их посещения приносят радость и утешение в его страшном горе, что в их присутствии он не так остро чувствует свое одиночество. Посещения эти, правда, были не часты: у юношей все меньше оставалось свободного времени — они были поглощены работой ради хлеба насущного (скажем так), наукой и своими подразделениями, где вначале они были учениками, а после и сами стали инструкторами.

В один чудесный весенний день они решили выбрать время между всеми делами и «ввалиться» в квартиру на Польной. Они застали профессора в очень возбужденном состоянии, более нервном, чем обычно.

Мадам Рыневич отворила им дверь.

— Хорошо, что вы пришли.

Потом скрылась в своей комнате и больше не показывалась. Юноши, однако, смекнули, что произошло что-то необычное.

Профессор сразу же все объяснил:

— Знаете, Горбаля выпустили из Освенцима. Он приехал. Был у меня.

— Выпустили? — с недоверием спросил Губерт.

— Да, представьте себе. Но он едва ходит: чахотка. Сейчас уехал в Отвоцк, к знакомым.

— Но как ему удалось выбраться оттуда?