Николай Родичев - Не отверну лица

Вы уже догадались, господа, что это была злая шутка фрау Бригитты. Звуки пластинки, смешавшись с прежними видениями Андрея, породили галлюцинации в душе мальчика. Он кидался то к решетке, то к двери:

— Папа, я здесь! Папа!

Но тачанки, перекатывались через решетку с ангелами и уходили куда-то вдаль...

Разрядка была очень тяжелой. Андрей долго и безутешно плакал, словно расставался с последней надеждой. Он плакал, когда фрау Бригитта повторяла эту песню, плакал над судьбой плененных вместе с ним песен.

Решетка усиленно извергала на голову Андрея весь трофейный запас русских пластинок Бригитты. С некоторым перерывом в камеру были обрушены «Широка страна моя родная», «Катюша» и даже «Если завтра война».

И вдруг последовало непредвиденное.

Разрушая мелодичную гармонию звуков музыки, по всем коридорам задребезжали электрические звонки. Фрау Бригитта металась от одной двери к другой, разыскивая подручных.

— Вилли! Мориц! — выкрикивала она. — Идите скорее вниз. Там что-то творится с русским!

Я кинулся вслед за немцами в бетонированную пропасть. Один за другим мы пролезли в узкие двери изолятора номер четыре, где уже несколько часов находился под новой пыткой фрау Бригитты несчастный узник.

Андрея не было на койке. Запрокинув лицо к решетке и уставившись на ангелов воспаленным взглядом, Андрей перемещался по камере. Он размахивал руками, иногда приседал и снова приподнимался.

Андрей был так худ, господа, что, казалось, светился насквозь. Ему приходилось много работать руками, прежде чем он смог организовать свои движения. Однако движения эти с каждой минутой становились все более уверенными, они все более точно сочетались с необыкновенно веселой музыкой, буквально громыхавшей через решетку.

Танцевал ли Андрей? Для кого и что? Замечал ли он вообще людей, вошедших в камеру? Едва ли кто-нибудь из присутствующих мог ответить на эти вопросы. Во всяком случае, когда Мориц попробовал приблизиться к Андрею на полшага, лицо его наткнулось на сжатую руку подростка, в мятежном порыве выброшенную вперед. Мориц хотел наброситься на узника, но был остановлен суровым взглядом фрау Бригитты.

Повторяю, господа, едва ли это был танец в обычном смысле. Но по лицам притихших, ошеломленных немцев я догадался о многом, что таилось в Андрее и что Андрей не мог высказать словами. Это был мятеж его духа, который жил еще в истерзанном и обескровленном теле юноши. Это была его лебединая песня, господа.

Сколько продолжалось это видение? Минуту, десять минут, пятьдесят? Не думаю, что так уж много. Пластинка закончилась и решетка извергала хрип и шорохи. А Андрей все еще продолжал носиться по камере в непередаваемых, необъяснимых порывах. С каждым его заходом круг движений несколько расширялся. Немцам приходилось отступать — кто в угол, кто к стене. И они отходили: изумленные, конечно, не искусством одаренного русского мальчика, а внезапно открывшейся его волей...

Вот и все, господа, что мне известно об Андрее, — с печальной задумчивостью закончил свою исповедь Мортон Лейк. — Драма эта прекратилась так же внезапно, как и началась. Андрей упал. Его не удалось привести в сознание.

Я стоял позади всей этой своры, отступившей к двери и почти изгнанной таким образом из камеры. Помню, как закричала фрау Бригитта, когда мальчик покатился по цементному полу. Мориц захлопнул камеру, грубо отослав меня прочь. Я прождал в своем изоляторе всю ночь, надеясь, что меня позовут на помощь. Но лишь утром поступило распоряжение: убрать в четвертом изоляторе. Там я уже не застал Андрея и вообще больше нигде не видел его. Ни живого, ни мертвого...

Подметая пол, я нашел под тумбочкой затерявшийся, очевидно, с времен практики Курта Зорге листок бумаги со служебным штампом гестапо. На обороте листка в неровную строчку, твердым мальчишеским почерком было написано:

«Дорогой папа! Я не выдал тебя. Я не сделал того, что они хотели. Твой Адрейка-коробейник»...

В комнате стало тихо-тихо. Кто-то тяжело вздохнул. Потом послышался резкий, будто выстрел, щелчок, портсигара. Берлик Хьюз, подперев голову руками, часто-часто моргал...

— Вам удалось передать Андрейкиному отцу эту записку? — спросил Лейка Галинский. Он медленными шагами приблизился к рассказчику.

— К сожалению, нет! — ответил Мортон Лейк, тоже вставая. Он торопливо разыскивал по карманам запропастившуюся зажигалку. — Советских людей я встретил лишь через три года в горах Югославии. К. тому времени генерала Величко не было в живых.

— Но вы могли бы передать записку в наше посольство для советских ребят, — с явной обидой на Лейка произнес молодой актер.

— Согласен, — улыбнувшись, заметил Мортон Лейк. — Но ребята имеются не только в вашей стране. Об этом я никогда не забывал. Ведь моя мирная профессия — учитель. Тогда я понял, что и американским детям не мешало бы знать язык далекой для них страны «коробейников». А для этого пригодятся некоторые тексты, тем более — написанные рукой одного из «коробейников».

Берлик Хьюз, подскочив к Лейку, горячо пожал его руку:

— Ты правильно понял, милый Мортон! — И уже обращаясь к жене, сказал: — Не правда ли, дорогая, история эта куда значительнее, чем встреча с горняком в прерии?

Мортона окружили.

Кто-то пробасил запоздало, неуместно:

— А как же миллион?

Лейк ответил, глядя через головы, отыскивая любопытного глазами:

— Миллион пропал, господа. Это была самая неудачная сделка моего шурина Джона Грошмана. Фрау Бригитта прикарманила миллион. А мне удалось бежать из концлагеря в горы. Я понял, что дипломатия и спекуляция — не те средства в борьбе с фашизмом. Уговоры тоже ни к чему. Надо было хватать чудовище всем вместе — кто за рога, кто за хвост. Америка и Россия должны были выступить заодно против фрау Бригитты. Мы с Андреем это хорошо поняли тогда... — Выждав несколько секунд, Лейк закончил: — Я и сейчас так думаю!..

ИВАНОВЫ ПЕРЕКРЕСТКИ

ПОВЕСТЬ

К исходу прохладной сентябрьской ночи, когда на ветвях кустарников появляются капельки росы, готовые упасть при малейшем прикосновении, лейтенант Данчиков пробудился от петушиного крика.

Он задремал стоя в окопе, склонившись грудью на бруствер, прислушиваясь к отдаленному гулу боя. Лейтенант скорее почувствовал, чем сообразил: за несколько десятков минут его забытья свершилось непоправимое — немцы не клюнули на приманку, как предполагал штаб, и не бросили танки в сторону его «секрета». Колонна «тигров», смяв на своем пути гарнизон села Сосновки, устремилась по большаку на Гомель...

Подтверждались слова старого генерала, вычитанные Данчиковым еще в курсантские годы: действия бездарного военачальника невозможно предусмотреть... Только спесивый и неосмотрительный офицер мог увести колонну бронированных машин через Сосновку в лесную, болотистую местность, не заботясь о флангах расчлененной клиньями дивизии.

Все эти мысли промелькнули в полусонном мозгу молодого командира взвода за короткие секунды, в которые уложилась немудреная петушиная песня.

Петр Данчиков родился и вырос в пригородном поселке. Сельскую жизнь он читал по любым приметам: по скрипу телеги на заре, по мычанию коров в хлеву, по гусиному гоготу на лугу. До чего мила и понятна ему была перекличка петухов! Данчиков различал хрипловатую трель молодого кочетка, робко пробующего свой голос; резкую нервную перебранку петухов, сцепившихся в драке; ликующе-напевный возглас этой, чуткой к красоте птицы после грозы. Знал Данчиков, что домашние птицы великолепно предвещают наступление хорошей погоды... Именно такой, емкий по тембру и ликующий, петушиный крик оторвал его от кратковременного забытья.

Часы показывали пять утра. «Никаких распоряжений из штаба больше не поступит, — заключил лейтенант. — Теперь ты сам себе и командир полка, и начальник штаба, и главнокомандующий... Окружение...»

— Веретенников... Пахтеев! — позвал лейтенант и выпрыгнул из окопа.

Пространство между окопами и лесом заволокла густая пелена, похожая на дымовую завесу. Туман. Командир с иронией отметил это напрасное усердие природы, обеспечивающей ему скрытый отход.

— Я тут, товарищ лейтенант! — прозвучало рядом, и командир услышал справа прерывистое дыхание торопившегося человека. Это помощник командира взвода Пахтеев. Данчиков любил этого немного наивного, не всегда расторопного, но преданного ему человека за пунктуальную исполнительность.

Поняв по глазам командира взвода, что сейчас последует вопрос о связном, Пахтеев упредил этот вопрос:

— Веретенников не вернулся, товарищ лейтенант... Только он ушел — и танки немец бросил на Сосновку.