Михаило Лалич - Облава

Он захватил пригоршню снега, потер себе лоб и шею, чтобы прогнать сон. Бедевич и другие поспешили последовать его примеру, а он пошел к Сабличу и Логовацу и дал им знак трогаться. Они поглядели друг на друга, пошептались и двинулись в туман. Путь перегородил заледеневший ручеек. Падая на припорошенном снегом льду, люди снова стали ворчать, и тут же им почудилось, что они возвращаются, что это тот самый ручеек, который они недавно переходили. Не желая больше петлять по следу заблудившейся женщины, они поднялись немного выше, чтобы добраться до Клечья и Дервишева ночевья. Полянка, на которую они вышли, на первый взгляд такая ровная, оказалась в действительности каменистой стремниной. Чтобы не слететь в пропасть, они вскарабкались до отвесного гребня и перешли на другую сторону. Небольшой клочок равнины внизу тянул их как магнитом и все время ускользал, точно мираж. Когда они наконец спустились, выяснилось, что это узкая ямина, окруженная скалами.

Люди раскровенили себе пальцы о камни и рычали, как волки. Филипп Бекич то и дело останавливался и призывал к порядку. Лазар Саблич, улучив момент, схватил Тодора Ставора за руку.

— А где это было? — спросил он.

— Что?

— То место, где ты разговаривал с Шако Челичем?

— Ты обалдел? Когда я разговаривал с Шако Челичем?

— Да ты не бойся, Бекичу я ничего не сказал.

— Тебе же лучше. И не говори, потому что все это тебе померещилось! Другой раз, если захочешь получить деньги один и первым заграбастать награду за доводство, смотри в оба! Не заставляй меня протирать тебе глаза — не умею я делать это тонко, протру, знаешь, по-нашенски, а потом тебе и венские лекари не помогут.

— Брось грозить, скажи лучше, где мы?

— Ты же вел, а не я!

— Не важно кто, я не знаю, где мы.

— И я не знаю. Надо сказать Бекичу.

— Боюсь. Не в своей тарелке он нынче, убить может.

Они спускались вдоль отвесных скал в густой, как месиво, туман; пахло болотом и гниющим под снегом папоротником. Когда они добрались до седловины какого-то пригорка, стало слышно, как внизу, борясь с тесными берегами, шумит речка. Ее неумолчное журчание, доносившееся со дна невидимой долины и перемежавшееся сдавленными воплями и стенаниями, привело их в замешательство, словно они в нем услышали старую, давно забытую угрозу. Они позабыли о тех звуках, как забывают о смерти; и вот они напомнили о себе там, где их не ждали, и потому им показалось, будто они несутся со всех сторон. Филипп Бекич, и без того побаивавшийся воды, ее коварного необоримого упорства и постоянства, остановился как вкопанный. У него было такое чувство, что, играя в жмурки с этой отвратительной текучей неизменностью, убегая от нее, он все время шел назад, вопреки жизни назад, и невольно очутился у начального истока тумана, перейти который уже не сможет.

Прислонившись к стволу дерева, он пальцами провел по шершавой коре и немного пришел в себя от боли, которую почувствовал под ногтями. «С ума я сошел, что ли? — недоумевал он. — Или все эти люди спятили? Мы же шли к Клечью и Дервишеву ночевью, а забрели в горы. Все видят, что мы заблудились, но никого это не тревожит. И шум реки никого не удивляет! Как же так? Должно быть, опьянели от ракии или одурели от усталости?»

В эту минуту к нему подошел Тодор Ставор и сказал:

— Нас, сдается мне, сбили с пути, одурачили.

Бекич вздрогнул: как это сбили с пути? Эти слова придумали коммунисты и, когда брали кого-нибудь в плен и не хотели мараться и убивать, говорили: «Тебя одурачили, всех вас сбили с пути, обманули офицеры да богачи — пора вам это понять». Потом, чтобы не остаться в долгу, и четники стали говорить примерно то же самое пленным коммунистам: «Вас сбили с пути комиссары, за это комиссары и расплатятся, а вам нужно только крикнуть: «Да здравствует король!» — и тогда мы, может быть, вас простим». Когда друг друга убеждают в том, что они сбиты с пути, это не страшно, но вот то, о чем говорит Ставор, иное дело.

— Ты что плетешь? — крикнул он. — Кто это нас сбил с пути?

— Частью туман, частью та женщина, проводники не знают, где мы.

— Они никогда ничего не знают.

— А ты знаешь?

— Знаю, — сказал Бекич сначала из упрямства, а потом решил, что на том и надо стоять. — Разве я бы позволил, чтобы меня вели две такие бестии, как Саблич и Логовац, и ты, третья бестия, если бы не знал, куда идти и почему?

«Все войска сбиты с пути, одурачены, — заметил он про себя. — И немецкие тоже, потому и разгромлены под Сталинградом. Невелика беда, даже никакой нет беды в том, что чье-то войско одурачено. Беда наступает тогда, когда обманутые начинают это понимать. Потому всегда и убивают всех, кто каким-либо образом догадается и узнает об обмане. Придется и нам это делать: без суда и следствия, просто ночь проглотит каждого, кто хоть что-нибудь заподозрит или пикнет. Но главное сейчас — до рассвета разыскать землянку или хижину, найти партизанское гнездо, чтобы его сжечь и убить хотя бы Гавро Бекича. Одного только Гавро, это он их сюда завел, а на всех прочих мне наплевать…»

Бекич подошел к Лазару Сабличу, схватил его за ворот куртки и прорычал:

— Я хочу захватить Гавро спящим, а скоро рассветет, и он проснется! Понимаешь? Иначе его не возьмешь, наверняка начнет драться, а потом в кусты улизнет. Понимаешь?

— Понимаю, — пробормотал Саблич, — но я не знаю, как отсюда выбраться.

— К реке и берегом, — крикнул Бекич. — И моли бога, чтобы ночь еще потянулась. Срамота, еще охотником называется! Старый Пашко сразу нашел путь, а ты заблудился.

— Задурила мне голову та женщина.

— Дурнем ты родился!

«Нет, родился я не дурнем, — подумал Саблич, — но женщины всегда приносили мне несчастья и беды. Будь они прокляты, убей их бог, вечно мне пакостят!..»

Саблич сходит к реке, а память невольно уводит его по окольным дорожкам в другие времена и обстоятельства. Лето, хижина в горах, он, жена. Шестеро косарей и среди них Душан Зачанин, приходили к ним ночевать. Однажды утром жена поливала им из кувшина воду. Сначала умылись гости и ушли на работу, потом пришел и его черед. Жена сунула ему мыло; он, как человек бережливый, провел им по ладоням, и положил в сторонку. А жена снова подает ему мыло. Он удивился:

— Что ты пристала со своим мылом, словно я к тебе спать приходил!

— А разве не приходил?

— Я? Нет, клянусь богом, даже в голове не было!

— Не божись, бог накажет.

Он взглянул на жену: сияет от удовольствия. Потом перевел взгляд на разбредшихся по лугу косарей: кто-то из них пробрался к ней в темноте и заменил его. Первое подозрение пало на Душана Зачанина. Ничего он больше не сказал — ни жене, ни Душану, никому, только стал ждать случая, чтобы отомстить…

«Пятнадцать лет ждал, — подумал Саблич, — пожалуй, хватит. Это меня и привело сюда, только это, ничто другое. Если бы Зачанин с сыновьями ушел в четники, я сейчас не делал бы того, что делаю, а как раз наоборот — то, что он делает. Женщина — скотина, от нее все беды. Порой кажется, будто ничего не знает, но стоит бабе впутаться в дело — сам черт его уже не распутает…»

НОЧЬ, ТРОНУТАЯ РАССВЕТОМ

Чтобы убить время на часах, Арсо Шнайдер, сидя в землянке Дервишева ночевья, размышляет о компании «Это нам легче легкого». Эта компания, с которой он давно уже не в ладах, состоит из молодежи: Слобо, Шако, Магич, Гавро Бекич и еще несколько человек, разбросанных по землянкам на правой и левой стороне Лима. В большинстве своем это скоевцы, которые без особых трудностей за проявленную отвагу или какой-то подвиг были приняты в партию раньше времени. «Сейчас и видно, что раньше времени, — ворчит про себя Шнайдер, вспоминая, что он всегда был против и всегда говорил об этом. — Надо было другим способом наградить за отвагу — дать медаль или еще как-нибудь, а не принимать в партию зеленых юнцов, слишком нетерпеливых и скоропалительных в действиях. Одни из них, например Шако, никогда и не созреют; думаю, мы ничего не потеряли бы, если бы вовсе не принимали таких в партию. Боролись бы они и так, раз уже пошли, все равно бы остались с нами — самолюбие не позволило бы отколоться. Умение стрелять из пулемета стоя, с руки, без опоры — всего лишь физическая сила, сноровка, а не преданность; и меткость, и резвые ноги даны им природой, а не марксизмом. Они еще дети, это сразу видно, а кто спит с детьми, встречает рассвет в мокрой постели. Здесь же может случиться и что-нибудь похуже, — того и гляди, встретишь рассвет в луже крови, без головы, а им хоть бы что, и в ус не дуют, спят себе…»

Название «Это нам легче легкого» дал компании еще прошлым летом Байо Баничич, думая указать этим на их недостатки, укорить в беспечности и легкомыслии, словно они участвуют в игре, а не в суровой борьбе за существование. Им бы задуматься и исправиться, а они восприняли это прозвище как похвалу и в отместку придумали другое — «Без изъяну», окрестив так старых и осторожных партийцев: Байо Баничича, Ивана Видрича, Васо Качака и его, Шнайдера. Поначалу это походило на добродушную пикировку — подшучивают, чтобы скоротать время, но поздней осенью, когда уже видно было, что зима не принесет особых перемен и надо готовить землянки, дело едва не дошло до разрыва: не желали люди укрываться и думать об убежищах. «И лучше, если бы дошло до разрыва, — подумал Шнайдер, — не дошло бы до этого сейчас! Умные попрятались бы в надежные убежища, подальше от пуль; остались бы «Это нам легче легкого» с их тары-бары-растабары, с бесшабашной отвагой, с ихним «Погибай, но стреляй!». Некоторых уложили бы после первого же снега, а остальные взялись бы за ум…»