Михаило Лалич - Облава
Почувствовав жар в голове и слабость в ногах, он признался самому себе: «Болен я, наяву брежу. Проклятая эпидемия! Какой гад заразил меня как раз тогда, когда мне так нужно быть здоровым? Все равно и в постели было бы не легче. Даже еще хуже: обливаешься потом под одеялами, во рту горечь и чудятся драконы, пестрые как ящерицы, муллы и ходжи в фесках и чалмах, пожары. Почему-то, когда я болею, мне всегда мерещатся пожары, может, это какая примета, а что, если коммунисты оставили эти следы намеренно, чтобы нас завести в глухое место? Заведут нас к черту, я уже и не знаю, где мы сейчас, а сами тем временем по нашим следам прямо на Грабеж. Там сейчас все спят — могут их сжечь, как мышей в соломе. И хорошо бы сгореть Рико Гиздичу, этой свинье, этой надутой кишке, этой груде сала и бурдюку водки! Загорелся бы, как бочка со смолой…»
Несколько мгновений Филипп стоял восхищенный и завороженный зрелищем того, как огонь вырывается из распоротого брюха Гиздича. Гиздич лежит весь черный, как подгоревшая колода, и пытается потушить огонь короткими руками, а языки пламени, точно стая хищников с красными и оранжевыми крыльями, клюют его со всех сторон. В горло ему вонзился пепельно-серый стервятник, на лицо уселся и выклевывает глаза синий ворон; хлопают крылья, птицы шипят, бьют друг друга клювами, взлетают, снова садятся и, позабыв о ссоре, принимаются дружно за дело…
Измученный галлюцинациями, Филипп Бекич вздрагивает и трет рукою лоб. Придя в себя, он подзывает командира четвертого взвода, приказывает ему взять своих людей, спуститься беглым шагом в болота и сесть в засаду у моста.
«Вот так, — сказал он самому себе, — чтобы и к родной матери не пробрались! Если же они до сих пор не вышли и спят, я усыплю их так, чтоб больше они уж никогда не проснулись. С Гиздичем и без их помощи я когда-нибудь разделаюсь, а сейчас надо идти по следу и взять того, кто его оставил. Следы должны куда-то вывести, либо вывести, либо провалиться сквозь землю».
Проводники совсем сбились с ног. Наконец Тодор Ставор наткнулся на след, уходивший в густую чащу. Все двинулись за ним. Боясь опять его потерять, проводники согнулись в три погибели, словно принюхивались к нему по-собачьи, готовые вцепиться в него зубами, чуть только он попытается от них ускользнуть. Шли вверх, потом вниз, уже не замечая, что петляют по каким-то узким долинкам, куда никто из них никогда не заходил. Порой след выводил на полянки, напоминающие места по ту сторону Лима, на Еловицу, где прошлой весной они тщетно разыскивали коммунистов, на горы Прекоселья и теснины над Полянской Быстрицей. Приняв какую-то скалу за хижину, они повалились в снег и в ожидании первого залпа, прячась за стволы деревьев, направили на нее винтовки. От пережитого страха они потеряли представление о том, где они и куда идут. Каждый надеялся, что знают другие: столько народа, кто-то должен обо всем этом заботиться. Да и след как-то связывает с миром: пока он есть, заблудиться нельзя. А след свернул налево, туда, где, видимо, проходила нижняя граница леса и начинались луга. Казалось, теснинам и кряжам приходит конец, но когда подошли ближе, никаких лугов не было, всюду клубился свинцовый туман, качая и обгладывая ветви деревьев. Кругом лес, куда ни погляди — один лишь лес, словно за ночь он разросся вширь и вглубь. Под ноги им попался замерзший ручеек, и они заскользили, сбивая друг друга с ног. Поднялся ропот.
VПроползая сквозь узкую щель между двумя толстыми стволами, в бешенстве, что следы впереди исчезли, Лазар Саблич наступил на что-то мягкое и, словно это был клубок змей, в ужасе отскочил. С размаху ударился головой о дерево и свалился, в глазах потемнело — он мог бы поклясться всем для него святым, что дерево, изловчившись, нанесло ему подлый удар. Ставор, который шел за ним, шарахнулся от неожиданности в сторону, ему показалось, будто это не стволы деревьев, а землянка, он даже увидел, как открывается дверь. Считая для себя неприличным бежать, как зайцу, подобно Сабличу, он только пригнулся к земле, чтобы первые выстрелы его не изрешетили. Но пригнулся больше, чем надо, потерял равновесие, упал на колени и выронил винтовку. И вместо винтовки руки его нащупали женскую одежду, потом лицо, и он крикнул:
— Мертвая женщина, люди!.. Должно быть, это та самая Гара.
И тут же почувствовал, что женщина отталкивает его, пытается вывернуться и укусить. Он схватил ее за руки и крепко сжал, чтобы она не ударила.
— Нет, не мертвая, — поправился он. — Живая еще! — И спросил: — Ты Гара?
Женщина не ответила. Неде, — это была она, — показалось, что на нее сверху скатился черный камень и нарушил ее теплый мирный покой. А она-то думала, что ушла от этого собачьего бреха, от облавы и всего того, что именуют красивым словом жизнь, и вот не удалось. Пронюхали, догнали, приняли облик рокочущих камней, что падают с гор и заваливают. Сейчас эти камни грохочут над ее головой: «Тыгара, тыгара», — и она не понимает, чего от нее хотят. Может, бранят ее по-итальянски — не важно, пусть бранят, ей все равно. Хуже всего, что они вытаскивают ее из-под камней, рвут на части, как сотня грызущихся над добычей псов, ворочают, терзают. Взяли какие-то блестящие клинья и втыкают в глаза тонкие долота света и боли. Неда хочет взмахнуть рукой, защититься, но не может — ее окружили так тесно, что она очутилась как в мешке. Подняли на ноги, заставляют стоять и не видят, что ноги у нее как две охапки сена — толстые, мягкие и немедленно подгибаются, когда она хочет на них опереться. Может быть, это тоже сон, подумала она, только бы знать, где те двери, чтобы проснуться…
— Кто ты? — крикнул Филипп Бекич.
— Не знаю, — сказала она. — Пусти меня, ведь я ничего тебе не сделала!
— Как тебя зовут?
— Надо скорей проснуться, — пробормотала она, — а я не знаю, где дверь.
— Нет, это не Гара, — сказал Ашич. — Гара другая.
Пока одни растирали ей снегом виски и шею, другие оглядывались с надеждой и тайным страхом отыскать дверь хижины, к которой она шла. Но ничего не нашли, только напрасно истоптали снег. Поставив женщину снова на ноги, старшина Бедевич и Логовац осветили ее электрическими фонарями. При свете сознание стало к ней возвращаться; Неда поняла, что это не сон, а явь, и никакой двери тут нет. Она поняла, что виновата, что ее схватили и что все ее муки напрасны. Нет ни Ладо, ни Ивы, все ее бросили, позабыли, как бросили Джану, когда она пошла туда… «Будь на моем месте Джана, она бы плюнула на эти фонари и сказала им, что все они поганые суки, продажные суки и потому всегда голодные. Они сами знают это прекрасно и нисколько бы не смутились. Но я не могу сказать — слишком слаба, несчастна, едва стою на ногах, — они бы только посмеялись надо мной».
— Кто ты? — снова спросил Бекич. — Как тебя зовут?
— Неджелькой, а зовут Недой. Из Меджия.
— Ты от Видрича или от Ясикича?
— Нет, из Печа мы пришли, беженцы.
— «Беженцы», — повторил Бекич. — Поглядим, правда ли это!
Он увидел, что женщина беременна, и ему стало жалко не только ее, но все живое, что в муках рождается и замерзает. А уж какие горемыки эти беженцы, которых албанские беги Драги, Црноглавичи и Сефединбеговичи голыми и босыми согнали с насиженных гнезд! Когда он покончит с коммунистами, он устроит облаву и уничтожит всех бегов и албанцев! Почему они держат в своих руках Дечаны, Патриаршию и Косово, когда это исконные сербские земли? Прогонит их к чертовой матери, разведет костры и нажарит мяса, чтобы все эти несчастные беженцы наелись досыта и закружились в хороводе:
Хороводник, гордость наша,У тебя в руке златая чаша,Медом чистым чаша до краев полна,И не сводит с тебя глаз девица-краса.
Почувствовав, что уклонился в сторону, Бекич рассердился.
— Кто знает эту беременную девку? — спросил он.
Ответа он не ждал и удивился, когда Пашко Попович сказал:
— Я знаю. Показывал ей дорогу из Старчева, а она, вишь, заблудилась. И ничего удивительного, в таком тумане может заблудиться и тот, кто думает, что знает дорогу.
— Дорогу куда? — спросил Бекич.
— В Опуч. Рябой Арслан Балемез задолжал им деньги еще до войны, вот они и хотели взять у него хлебом.
— Кто тебе велел показывать дорогу в турецкие села?
— Никто, но когда я могу сделать доброе дело, не во вред себе, я его делаю.
«Молодец, — подумал Бекич, — не во вред себе, но зато на мою голову, совсем рехнулся со своими книгами! Сваливаешь мне на голову лихо с пузом до подбородка, чтобы водила меня за нос по лесу и тащила за собой такую уйму народа! И еще рассуждаешь о добродетели. Ты мне за это заплатишь, я отучу тебя от милосердия и книг! Всякое доброе дело кому-нибудь да в ущерб, а потому — когда тебе приспичит сделать доброе дело, делай его за свой счет! Однажды дьявол обратился в зайца и в тумане завел охотника в глухие горы, где тот и оставил свои кости. Сейчас дьявол, кажется, обратился в эту беременную девку. Наверняка тут замешаны либо черти, либо коммунисты. Почему именно сегодня ее угораздило сюда притащиться? Дух бы из нее вышибить, — он поднял кулак и опустил — нет, не могу. Стыдно убивать бабу, неведомо чью, да еще беременную. Может быть, она действительно беженка, и еще в положении. Нет, пусть идет ко всем чертям. Замерзла, помрет и без моей помощи».
