Бела Иллеш - Обретение Родины
— Вперед! Прямо через ров! Вперед! — командовал капитан.
Одни повернули назад, другие упали ничком на землю, а кое-кто опасливо спустился в тычихинскую траншею. Она оказалась необычайно глубокой, стенки ее поросли крапивой, а дно было усеяно бледно-желтыми колокольчиками.
Раган катился по отвесной стене. Он сделал попытку ухватиться за стебли крапивы, но только вырвал с корнем и, свалившись вниз, распластался на дне траншеи.
Одновременно с ним в длинный глубокий ров скатились сотни гонведов.
— Тут мы хоть в безопасности, — промолвил старший лейтенант Кешерю. — Фельдфебель Шемьен, выставьте дозорных!
Но не успел фельдфебель выполнить приказание, как ударила первая русская мина. За ней последовали вторая, третья…
Визг мин: вийй-ийй-ийй-бумм! Вийй-ий! — перекрывал отчаянные вопли гонведов.
Вийй-ийй-бумм!..
Наконец все смолкло — и завывание мин, и вопли раненых, и хрипы умирающих. В траншее воцарилась мертвая тишина. Только где-то далеко хрипло взлаивала одинокая пушка.
Брадобрей с трудом приподнялся.
Он ощупал себя с головы до ног, вытер рукавом френча нос, из которого сочилась кровь, и еще раз провел рукавом по всему телу.
— Цел и невредим!
Раган долго и громко смеялся, пошлепывая себя по ляжкам. Потом огляделся, ища товарищей. Кроме него, во рву никто не уцелел.
Он попробовал распознать трупы. Но не было и трупов, всюду виднелось сплошное кровавое месиво, из которого торчали обгорелые клочья мундиров, вырванные с корнем кусты да залитые кровью полевые цветы.
Вдоль окопа в воздухе медленно проплыла желтенькая бабочка.
Раган бросился за ней. Надо ее поймать! Он обязательно должен изловить эту бабочку, и тогда все сразу встанет на свое место: его цирюльня, трактир «Бихари», рыбацкая уха, винцо и фрёч.
Преследуя желтую лимонницу, Раган добежал до конца рва, споткнулся и упал. А когда поднялся, бабочка исчезла, словно и не было ее.
Брадобрей расхохотался.
Потом завыл:
— А-а-а-а!..
Он вскарабкался по стенке траншеи, выбрался из нее и побежал к лесу, продолжая вопить:
— А-а-а-а!
Спустя несколько секунд он достиг лесной опушки.
— Руки вверх! — крикнул кто-то по-венгерски.
Раган слышал окрик, но не видел, кто кричал. Может, это деревья?.. Может, это просто почудилось?
Он задрожал, носом шла кровь.
— А-а!..
Из-за широкого дерева вышел рослый советский офицер. Подойдя к Рагану, протянул фляжку.
Раган набросился на офицера, намереваясь укусить его.
Но кто-то подошел сзади и схватил взбесившегося Рагана в охапку.
На этом месте сон опять прервался.
Дальше Раган увидел себя уже на перевязочном пункте. Он лежал пластом, не в силах был пошевелить рукой. К нему приблизился с длинной острой иглой какой-то светловолосый русский и воткнул ее прямо в оголенную руку брадобрея. Раган даже не почувствовал укола.
Денщик генерала Шторма проснулся.
Его трепал озноб, с лица струйками стекал пот.
«Опять преследуют кошмары. Переел, перегрузился…» — решил он, вытирая рукавом лицо, — оно было все в испарине, как после бани.
Когда Раган еще только начал кричать во сне, мирно дремавший генерал пробудился и осуждающе взглянул в побледневшую, худую и костистую физиономию недисциплинированного денщика.
Сначала граф подумал, что следовало бы, пожалуй, разбудить орущего во сне солдатика, но тут же отбросил эту мысль. Брюзжа что-то себе под нос, он снова принялся следить за тем, что творится на лагерном дворе. Он даже не заметил, когда Раган окончательно проснулся.
Парикмахер сидел неподвижно, страшась вымолвить хоть слово. Теперь он был погружен в мечтания о том, как сразу же по возвращении в Будапешт незамедлительно женится. А в жены возьмет одну из подавальщиц трактира «Бихари». Вот только какую именно, он пока не решил.
Размечтавшись о подавальщицах, брадобрей почему-то ощутил во рту вкус рыбацкой ухи и пива.
Его светло-карие глазки подернула слеза умиления.
— Что угодно вашему превосходительству? Прошу прощения, только сейчас заметил, что ваше превосходительство изволит бодрствовать.
Граф Шторм безмолвствовал. Назойливый Раган повторил свой вопрос. Но генерал повелительным жестом приказал ему замолчать. Он думал. Правда, граф уже давно решил вообще перестать о чем бы то ни было размышлять. Однако сумасбродные мысли обычно бывают, к великому сожалению, не столь покорны, как придурковатые денщики. Они, эти мысли, наперекор всему лезли в его крупную угловатую голову. Всецело завладев им, они предъявляли свои права, не спрашивая особого соизволения.
Поминутно рождавшиеся без генеральской санкции, эти мысли непрестанно внушали всякий вздор о жизни, о ее высших целях. Разумеется, душу генерала терзал отнюдь не вопрос о смысле бытия всего человечества. Думы его касались только одной проблемы: ценности собственного существования. Но именно о своей собственной жизни как раз почему-то и не хотелось раздумывать генералу графу Альфреду Шторму. Он давно уже решил, что лично для него все кончено. С того самого момента, когда ему ампутировали ноги.
Дед графа Шторма, небогатый прусский помещик, поступил на военную службу к австрийцам в дислоцированный в Венгрии императорский уланский полк, где последовательно получил сначала чин старшего лейтенанта, потом капитана и наконец майора. И женился на обедневшей польской графине. С какой стати?.. Почему бы и нет! Ведь, как-никак, ему достался графский титул!
Отец генерал-лейтенанта, тоже кадровый офицер, состоял в драгунском императорском полку, который опять-таки был дислоцирован в Венгрии. В отставку он вышел в чине подполковника, женат был на дочери командира одного австрийского артполка, стоявшего под Триестом, итальянца по происхождению.
С матерью Альфред Шторм говорил по-итальянски, с отцом по-немецки, а венгерскую речь слышал только от денщиков. Восьми лет он уже числился воспитанником австрийской военной школы в Винер-Нейштадте. Первое время после получения офицерского темляка нес службу в Будапеште, в его императорского и его королевского величества егерском полку. Оттуда, учитывая, что он, кроме немецкого, почти в совершенстве знал итальянский и английский, его перевели в отдел контрразведки военного министерства Австро-Венгрии.
В качестве офицера этого отдела он провел всю первую мировую войну. Главной его задачей было неусыпное наблюдение за политической жизнью Венгрии, причем особо пристальное внимание ему надлежало обращать на враждебность, проявляемую к правящей династии, на злокозненные сепаратистские тенденции и преступное нежелание вести войну до победного конца.
В связи с этой своей деликатной миссией граф Шторм подолгу жил в Будапеште, почти безукоризненно овладел венгерским языком и познал ту непреложную истину, что, желая чего-либо достичь в этой короткой жизни, человек ни в коем случае не может и не должен скупиться и сквалыжничать.
Во время войны капитан императорско-королевской армии граф Альфред Шторм познакомился с контр-адмиралом Хорти, которому в бурном 1917 году неоднократно лично докладывал о подозрительных, если не прямо революционных, то уж, во всяком случае, далеко не верноподданнических настроениях венгерских матросов имперского флота. Правда, закончив однажды официальный доклад, капитан Шторм тут же откровенно признался контр-адмиралу Хорти, что отнюдь не располагает достаточно убедительными доказательствами, дающими основание привлечь некоторых матросов к суду военного трибунала по обвинению в измене. Но контр-адмирал благодушно заверил, что ему, Хорти, никаких доказательств не требуется.
— Во время войны всякий внушающий подозрение уже преступник. Я отдал соответствующие распоряжения.
Последнюю фразу Хорти произнес по-английски.
Контр-адмирал всегда беседовал с капитаном Штормом на этом языке.
После распада Габсбургской империи граф Шторм обосновался в Южном Тироле, где получил скромное местечко с неопределенными обязанностями и, увы, не вполне твердым окладом в отделе, принадлежавшем дальнему родственнику со стороны матери. Прочитав как-то в одной из итальянских газет сообщение о том, что контр-адмирал Хорти избран регентом-правителем Венгрии, Шторм немедленно поздравил его письмом, разумеется по-английски, и не преминул напомнить о доброжелательных чувствах, которые Хорти неоднократно проявлял по отношению к скромному капитану из контрразведки. В конце довольно пространного послания Шторм предлагал новоявленному главе государства свои услуги. Пять недель спустя пришел ответ. Правда, не от самого Хорти, а из политического отдела будапештской государственной полиции. Графа Шторма приглашали в Будапешт.
