Наталья Баранская - День поминовения
Раз одеяло загублено, пусть уж рукавицы будут сшиты как надо, и Маша села перешивать Пашину работу. В одной рукавице лежала записка: “Дорогой товарищ военврач! Может, вы когда пойдете на лыжах. У меня отец тоже военврач, только не знаю, где он сейчас. Павел Букан”.
Наутро Мария Николаевна сидела напротив заведующей, на развернутой бумаге лежали голубые рукавицы. Глядя на них, Фаина Фоминична наливалась багровым румянцем.
— Так и знала, что ваша затея с рукавицами к добру не приведет! Кто это сделал? Где вы-то были? Наказать!
Маша не назвала Букана, сказала:
— Один из моих, это ведь сделано из добрых чувств.
— Если у вас дети могут изрезать такое одеяло, значит, вы плохая воспитательница.
Маша молчала.
— За это можно уволить! Уж стоимость одеяла я вычту из вашей зарплаты, будьте спокойны.
Через несколько дней радио сообщило радостную весть: сдался в плен немецкий генерал Паулюс вместе с войсками, окруженными под Сталинградом. Победа!
И еще радость: Паша Букан получил письмо от отца.
Заведующая отвезла в райвоенкомат рукавицы и привезла материю, нитки, иголки. В военкомате ей велели дать для работы интернатскую швейную машинку. Начали шить по-настоящему.
Заведующая распорядилась сменить Паше Букану одеяло, деньги за испорченное с Маши не вычли: оно перешло в младшую группу. Ребята перестали называть Букана Букашкой, он доказал свое мужество.
А над всем этим реяло знамя сталинградской победы!
ЗНАК КРАСНОГО КРЕСТА
Нонна Романовна
Из всей жизни с Алексеем она больше всего любила вспоминать первую встречу, начало любви. Думать хотелось о радостном, о том, что было до войны. Радостное теперь тоже задевало душу, но не так болезненно, как память о войне. Если подумать, и тогда не было легкой жизни, они познакомились в трудный год.
Прислали Нонну, восемнадцатилетнюю девчонку, только кончившую саратовское училище медсестер, в Заволжск, в районную больницу. Был тридцать третий год — засуха, неурожай, голод. Из деревень тянулись в райцентр голодающие за помощью. Одни умирали на дорогах, на улицах, другие попадали в больницу. Их лечили, старались поднять, вливали физиологический раствор, глюкозу, давали сладкий чай, костный бульон. Но еды и в больнице было мало, была она тощей. В городе в магазинах не было продуктов, изредка кое-что по карточкам. Затих, почти умер, истощившись, базар. Торговали на нем сметьем, полусъедобной ерундой. Продавали мучель — серовато-зеленую мучную пыль, оседающую внутри мельниц, продавали засоренное пшено, непорушенное просо с комочками земли, семена кормовых трав. Продавали не на вес, а столовыми ложками.
В Уральске, областном центре, открылся магазин Торгсина. Торгсин означало “торговля с иностранцами”. В магазине было все: мука, крупа, масло, сахар. И многое такое, о чем тогда никто и не думал, например, икра. Продукты продавались только на золото и серебро, не на деньги.
В витринах Торгсина была выставлена всякая еда. Мука, рис и сахарный песок насыпаны в белые мешочки с завернутыми краями, желтое сливочное масло и розовое сало лежали в глубоких фаянсовых блюдах, а икра и селедка — в белых бочоночках. На тоненьких цепочках сверху спускалась табличка: “Только на золото и серебро”. Над прилавком приемщика драгоценных металлов с тончайшими весами и набором медных гирек-разновесов укреплена таблица с пересчетом драгоценных граммов на рубли и обозначением цены продуктов.
У витрины прогуливался милиционер и всегда стоял народ. В магазин заходили немногие, иностранцев среди них не было.
Сестер и врачей кормили в больнице, еда была хилая, порции маленькие, хлеба давали по четыреста граммов. Нонне, как и всем девчатам, постоянно хотелось есть. Те, у кого было золото или серебро,— брошка, колечко, браслет или серебряная ложка, захваченная из дома,— несли свои ценности в Торгсин. Потом устраивали сытный ужин на всех — они жили при больнице, коммуной,— а через день-два снова мечтали о хорошей еде.
В больнице ждали обещанного из Москвы молодого хирурга. Здешний хирург, пожилая женщина, плохо справлялась с полостными операциями. А у голодающих часто делался заворот кишок, гнойный аппендицит. Люди ели несъедобное: лепешки из лебеды и коры с примесью глины, но и такой замечательный продукт, как жмых, тоже бывал причиной “острого живота”.
Больница была переполнена, многие лежали в коридорах. Чем больше становилось больных, тем меньше делались порции, слабее питание. Работать приходилось много, не считаясь со временем и силами.
Нонна была худая, постоянно голодная. Но голод, ее собственный и страшный смертельный голод вокруг, не гасил ее природной живости. Нонна носилась по больнице в мужских тапках, и, заслышав издали их шлепанье, больные начинали стонать и звать: доченька, сестрица, Ноннушка . Все хотели иметь дело именно с ней. У нее, считалось, рука легкая, особенно на болезненные внутривенные вливания.
Было у Нонны золотое колечко с бирюзой, мамин подарок, память о ней. И Нонна его берегла, не хотела отдавать. Что-то около килограмма риса да ста граммов масла сулило это колечко. Такие пустяки! Стоит ли отдавать за них мамино кольцо? Но все чаще и чаще мерещился Нонне круто сваренный рис, желтый от масла. Впрочем, неплох и рисовый густой суп на больничном бульоне. А рисовая размазня с маслицем? Но дело было не только в мечтах на пустой желудок, но и в девочках-товарках — они ее угощали, то одна, то другая. Не часто, мало у кого было что снести в Торгсин. А у нее было колечко.
И Нонна не выдержала: попросила выходной день, столько их накопилось, не взятых, и свезла колечко в Уральск. Возвращались днем на попутном грузовике. Аккуратный кулек с рисом и кусочек масла, сто пятьдесят граммов, завернутый в пергамент, были увязаны в больничную белую салфетку, чтобы, Боже сохрани, не растрясти, не рассыпать.
Нонна поблагодарила шофера, взяла узелок в салфетке, пошла. До больницы оставалось каких-нибудь двести шагов, как вдруг налетел на нее сзади огромный казах, схватил мослатой ручищей узелок, выдернул, прижал к себе, бросился прочь. Нонна ахнула, кинулась вдогон и, может, догнала бы, но у самых больничных ворот налетела с разбегу на молодого мужчину, свернувшего к калитке. Она его чуть не сшибла, сама чуть не упала, он ее схватил, чтобы удержать и удержаться. А казах тем временем исчез со своей добычей.
Нонна с трудом выговорила через задышку: “Вот и пропало мое колечко”. Молодой человек (“Потрясающий красавец,— говорила потом Нонна,— волосы черные, а глаза зеленые, как у нашего Барсика”) ответил: “Значит, колечко за мной”. Оказалось, это новый хирург, которого ждали,— Алексей Борисович Корнев.
В раздевалке он помог Нонне снять пальто, она развязала платок, скинула сапоги, простые солдатские, все они ходили так. “Из всей этой скорлупы вылупилась прелестная девочка — тоненькая, хорошенькая, беленькая”. Так говорил Алексей потом об их первой встрече.
Нонна влюбилась сразу — внезапно и навсегда. Так ли было у него? На этот вопрос, заданный через год или два, он не ответил, молчал, посмеивался Значит, у него было не так.
С той самой минуты, все следующие за ней часы и дни Нонна чувствовала Алексея, как растение чувствует солнце — поворачивалась навстречу, расцветала румянцем, распрямлялась, светилась. Вот он пришел в больничный корпус, вот идет по лестнице, коридору, вот уже стоит за ее спиной, смотрит, как она работает. И движения ее становились четче, легче. Она знала: он любуется ею, она ему нравится... И правда, ему хотелось быть с ней рядом — на обходе у койки больного, на пятиминутке у главного врача, в дежурке — разбирать истории болезней. А она при нем работала еще лучше, точнее, с каким-то задором и щегольством. Мужские шлепанцы Нонна теперь бросила, раздобыла хорошенькие мягкие тапочки, походка ее стала неслышной. Больные ворчали, недовольные: “И не слыхать, куда пошла”.
Алексей видел, как она берет кровь из вен, делает вливания, перевязки,— хвалил. Однажды, когда они дежурили, вызвал в ординаторскую и предложил начать работать операционной сестрой. Он сам ее подготовит, научит. Она отказалась. Но почему, почему? Он недоумевал, огорчался, уверял, что у нее золотые руки. Нонна сказала честно: “Не смогу рядом с вами, боюсь уронить инструмент”. Она была храбрая девочка, привыкла говорить прямо, как есть Алексей рассмеялся, схватил ее, притянул, целовал, не отпуская, не давая вздохнуть. “Совсем ты меня зацеловал тогда, голова закружилась, едва вырвалась”. Он смеялся: “И не думала вырываться, прижималась изо всех сил”.
Однажды ночью она проснулась внезапно, будто ее окликнули, встала сонная, оглянулась на спящих девчат и пошла к нему. Алексей ночевал в одном из кабинетов, все они жили тогда при больнице. Он привлек ее, холодную, дрожащую: “Я тебя звал”.
