Николай Бораненков - Тринадцатая рота (книга первая)
Дружное "Служим Советскому Союзу!" не дало дочитать последних строк радиограммы Военного совета. Рубцову пришлось опять начинать с того же «а».
— "…а старшине тов. Бабкину И. А. присвоить внеочередное воинское звание «лейтенант» и представить к награждению правительственной наградой. Военный совет Западного фронта".
Рубцов подошел к Бабкину, расцеловал его, обернулся к бойцам:
— Дорогие друзья! Каким бы теплым, волнующим ни был приказ или обращение, но они все равно не в силах передать все то, что хотелось бы сказать простыми человеческими словами. В ту трагическую ночь двадцать второго июня вы остались на границе одни, без старших командиров, без связи с внешним миром. В то время небось не один из вас подумал: "Командиры бросили нас, забыли". Но "видит бог", как говорил Суворов, совесть командиров чиста. Шапки долой, саперы! Комбат два майор Антонов, командир вашей роты старший лейтенант
Подкопытов, командиры взводов Крыжко, Артюхин, Токарев, выручая вас, товарищи, собой преградили дорогу танкам и погибли на минах смертью героев. В том бою погибло также много рядовых рабочих. Прорваться к вам мы не смогли.
Тяжело слушать горькую весть о друзьях, ратных товарищах, но во сто крат тяжелее было бы носить в сердцах тяжелую как камень мысль об измене воинскому долгу и священному закону товарищества. Капитан Рубцов интуитивно почувствовал, что теперь этот камень упал с сердец, и люди, кажется, впервые глянули на него, оставшегося в живых командира, с полным доверием.
— Помните, товарищи, и всем передайте, — заговорил после паузы Рубцов. Не было и никогда не будет того, чтоб командиры нашей Красной Армии предавали или оставляли в тяжелый час своих бойцов. Они вместе с ними на парад и на смерть! И еще одно хочу вам сказать. Нет большей радости для командира, чем видеть своих бойцов победившими страх и смерть. Приятно знать, что орлы, отбившись от стаи, остались орлами. От лица службы объявляю вам благодарность!
Слушая комбата, Бабкин вспомнил островок среди хмелевского болота. Двое суток просидели на нем в полном неведении, обдумывая, как прорваться к своим. А потом ночью пришел он — улыбчивый, полный оптимизма и находчивости человек. Вместе с ним пришли лодки с едой и одеждой. Он побыл в роте несколько минут. (Он очень торопился помочь другим.) Но эти минуты ободрили всех. Люди впервые за двое суток поверили в возможность увидеть родные дороги, дома…
Уходя, человек из Хмельков сказал:
— Отныне вы поступаете под мое покровительство. Я ваш «президент». Завтра ночью вам подадут коней. Остальное в Хмельках.
Он больше ни разу не появился, но во всем, что делалось после того, чувствовалась его направляющая рука. Его бы в приказ Военного совета. Ему бы спасибо, земной поклон…
Подошел Рубцов. Роту он отпустил. Ее повел на завтрак Трущобин.
— Что нахмурился, Иван? Ай радиограммой недоволен?
— Доволен, но не совсем.
— Почему?
— Не мне бы в ней быть, а «президенту», Заковырченко, Глечику, всем, с чьей помощью создавалось БЕИПСА.
— Да. Удалось ли бы вам выбраться без них? Это вопрос. Пойдем пройдемся.
— Пойдем!
Они шли по заброшенной, усыпанной сосновыми иголками дороге молча. Когда удалились от лагеря, комбат спросил:
— Кого из свиты поведешь дальше с собой?
— Пока не думал. Собрался было к «родне» поближе, а «родня» вот какая. От порога — катись ради бога.
— Надо, Ваня. Очень надо. Фронт должен иметь в тылу побольше своих глаз и ушей.
— Эх, радиостанцию бы мне! — вздохнул Бабкин. — Да радистку. Может, дадите?
— Дал бы, но у нас у самих рация лишь одна. Да и нужна ли тебе она? Ведь с ней вас на втором, третьем сеансе засекут.
— А мы не стоим. Мы в движении.
— А если обыск?
Бор как-то вдруг оборвался. Впереди раскинулась синяя даль поросших мелким березняком болот. Клюквой и прелью тянуло оттуда. Где-то тревожно курлыкал журавль. В стойких водах, затянутых ряской, исчерченной утиными дорожками, грустно трубила лягушка. Комбат остановился, посмотрел кругом и, убедясь, что никого поблизости нет, сказал:
— Есть тревожная новость.
— Новость? Какая?
— Твои данные насчет сосредоточения карателей подтвердились. С севера от Калинкович подходит полк и столько же с юга.
— Я так и знал, что они через день-два пожалуют, — вздохнул Бабкин. Холуй Гнида не мог соврать. Что же вы решили, товарищ комбат?
— "Гостей" с севера мы могли бы угостить, а вот южных?
— Южные раньше двух суток не подойдут.
— Почему? Они же километрах в тридцати от нас. А северным топать полных сто.
— Я их попытался задержать.
— Задержать? У тебя что, полки в резерве?
— Нет. Я пустил против карателей свиней.
— Каких свиней? Объясни.
— Объясняю, товарищ комбат. Последняя ночевка у карателей назначена в Горчаковцах. Староста Гнида готовился их встречать яичницей и пирогами. За такое хамское отношение к войскам фюрера я дал ему в зубы и приказал угостить карателей свининой и брагой. Думаю, что вареная свинина и брага сделают свое.
— А если он не выполнит твой приказ?
— Выполнит, гад. Проверено. Трущобин уезжал из села, когда в котлах уже семь свиней кипело.
31. ОТЪЕЗД ГУЛЯЙБАБКИ ИЗ ПАРТИЗАНСКОГО ОТРЯДА. ОДИНОЧНЫЙ ВЫСТРЕЛ НА ДОРОГЕ
Как ни заманчива была гарантия Бабкина о том, что полк карателей, нацеленный на восточное Полесье с юга, объевшись вареной свинины, запиваемой брагой, сидит в клозетах, все же комбат Рубцов решил не рисковать и уйти заблаговременно из-под удара, оставив нападающим пустые землянки и возможность столкнуться лбами в дремных лесах.
Пришлось в связи с этим уходить со своей сильно урезанной командой и Бабкину, хотя и ему, и его подчиненным хотелось побыть в кругу друзей хотя бы еще денек, чтоб выспаться, отдохнуть, вдоволь наговориться, попасти в лесотравье коней. Все понимали, что в военной заварухе, кипящей на огромных просторах, вероятность на новую случайную встречу равна мечте страуса попасть из зоопарка в Африку, и потому прощались с такой грустной нежностью, что кое-кто и слезу обронил. Даже сам Бабкин, который слез терпеть не мог, и то при виде трогательного прощания украдкой вытер кулаком глаза, а потом сердито плюнул:
— Тьфу ты, развели мокроту. Трогай, Прохор, а не то они тут сделают из военных лиц кисейных девиц. Солдат должен не девкой реветь, а железные нервы иметь.
К карете подбежала взволнованная Марийка. Прыгнув на облучок, с лета обхватила за шею Бабкина:
— Прощай! Береги себя.
— Прощай, Марийка! Помни, я люблю тебя и никогда не забуду.
Она понимающе тряхнула головой. Светлые длинные волосы рассыпались по ее плечам. Соскочив со ступеньки кареты, сорвала с головы пилотку, размахивая ею, крикнула:
— Я буду ждать тебя, милый! Хочь сто лет, хочь двести!..
Она что-то кричала еще, показывала на пальцах, но Бабкин ничего уже не понял. Карета, грохоча по кореньям, птицей летела по лесной дороге, и сосны, как солдаты, расступались перед ней, вытягивались во фронт, замирали в непонятном удивлении. Над каретой снова развевалась шаль с портретом Гитлера.
…В грустном молчании проехали лесом километров пятнадцать. Печаль расставания, еще не распогодившееся утро не располагали к разговору. Дремалось, бессвязно думалось… Лишь когда выбрались из леса на ровную полевую дорогу, стало как-то просторнее, веселее, потянуло обменяться бодрящим словцом.
— А что, Прохор Силыч, — заговорил первым Гуляйбабка, — если б вам сейчас сбавить годков этак сорок. Как бы вы себя повели, с чего начали жизнь?
— Эта проблема, сударь, меня волнует так же, как козла грамматика. Раз от меня пришла в восторг такая женщина, как Матрена, значит, я и без омоложения молодой, так сказать, пригодный к счастливому житью.
— Логично. Но почему ж вы тогда хмуритесь?
— А потому, сударь, что нам пора подумать, как быть на тот случай, если опять окажемся под градом партизанских пуль. Эта окаянная шаль с фюрером опять развевается над каретой.
— Развевается, Прохор Силыч.
— Вот в том и беда, — вздохнул Прохор. — И на кой ляд вы ее повесили, не понимаю. Ехали бы тихо, мирно, ан нет, неймется вам. Ну это же верный признак, что опять в катавасию попадем. Партизаны, как увидят над коляской Гитлера, так чесу вновь и зададут. Вы хотя бы дозволили коляску каким-либо железом обить. Все бы надежнее было, не каждая пуля бы летела в бок.
— Запомните, Прохор Силыч: трусливого солдата не спасает и броневая лата. И наоборот. От того, кто смелостью бой встретит, пуля отвернет и срикошетит. Мой отец в гражданскую войну под пулями ста винтовок был и остался жив и невредим.
— Как же это он попал под сто винтовок?
— Да задумал как-то Семен Михайлович Буденный штаб белогвардейского полка разгромить. В каком селе он стоит — было точно известно, а вот на какой улице, в каком доме… И вот вызывает командир эскадрона моего батьку и говорит: "Ох и нелегкую задачу нам поставил командарм! Штаб беляков надо прощупать, да еще днем у черта на виду. На тебя одна надежда, Алексей, на твою находчивость. Враз не требую ответа, бо дело це обмозговаты хорошенько треба. Погуляй, подумай…" И отец придумал. В этот же день вернулся из разведки и доложил:
