Борис Сопельняк - Солдат по кличке Рекс
— Вы с ума сошли! Ваш лучший друг — отец ребенка вашей жены, а вы… Мало того что вывезли ее из боя, так еще и отдали полтора литра своей крови. Нет, я бы так не смог. Такое не прощают…
— Другого способа породниться с этой женщиной у меня просто не было, — вздохнул Маралов. И вдруг хлопнул себя по колену и засмеялся. — И вообще эта парочка без меня ни шагу! Представляете, сперва откапываю из могилы, то бишь из воронки, своего лучшего друга капитана Громова, а теперь возвращаю с того света его жену. Ох и долго же они будут со мной рассчитываться! Ей-ей, после войны сяду им на шею. Пусть кормят и поят своего благодетеля!
— Ах вот в чем дело, — улыбнулся Дроздов. — А о Громове я читал во вчерашней дивизионке: он со своими разведчиками пробрался в занятый немцами Орел и водрузил красное знамя над самым высоким зданием города.
— Да? А я и не знал. Ай да Громов! Ну, теперь уж Героя ему вернут.
— Как это — вернут? Разве его этого звания лишали?
— Да нет, — поморщился Маралов. — Героя ему присвоили посмертно. А я Виктора откопал. Вроде бы раз живой, то не Герой?
— С чего вы это взяли? Наоборот!
— И я так считаю. Он же не виноват.
— В чем?
— Ну, что жив, что я его откопал.
— Капитан, по-моему, вместе с кровью я забрал у вас изрядную долю серого вещества, — строго заметил профессор.
— Это точно, — с легкостью согласился Маралов. — Зато ребенок будет гениальный.
— Гениальная девочка — не лучший вариант. И родителям, и ей самой, и ее будущему мужу — одни хлопоты.
— А вы уверены, что девочка?
— Процентов на семьдесят.
— Ну и ладно. Когда я могу отбыть? — переключился он на другую тему. — А то личный транспорт застоялся. Да и доложить надо.
— Сегодня к вечеру.
— Попрощаться можно?
— С кровной сестрой? Конечно, можно. Она уже пришла в себя.
Когда Маралов, слегка пошатываясь от слабости, вошел в палатку и увидел Машу, у него сразу пропало желание шутить.
Маралов стоял у топчана, на котором лежала изменившаяся до неузнаваемости Маша. Он присел у изголовья и осторожно погладил ее волосы. Чуть дрогнули губы, и Маша благодарно прижалась щекой к покрытой шрамами и рубцами руке.
— Ничего-ничего, — успокаивал ее Маралов. — Все будет хорошо. Главное — жива, все остальное — семечки.
— А… а Виктор? — чуть слышно спросила Маша.
— Да жив, бродяга! Еще как жив! — сразу повеселел Маралов.
Маша слабо улыбнулась.
— А Рекс?
— Чего не знаю, того не знаю, — развел руками Маралов.
И вдруг Маралов наклонился к уху Маши и зашептал:
— Ты вот что. Я тут с врачом говорил, он уверяет, с ребенком полный порядок. Но он хирург, по-нашему мясник, а те, которые по женской части, могут наплести про загипсованную ногу, про потерю крови. Ты их не слушай! Как кровный брат говорю: умри, но ребенка сохрани!
— Если надо, умру, — кивнула Маша.
— Тьфу, черт, опять глупость сморозил, — стушевался Маралов. — Привык, знаешь, приказывать: умри, а высоту возьми, умри, но деревню не сдавай. Что толку от покойников? Что толку, если все начнут умирать?! Нет, не умирать надо, а побеждать. Так что ты живи! А то обижусь, ей-богу, обижусь! Чего ради я отцедил полтора литра своей кровушки?!
— Меня, наверное, в тыл? — поинтересовалась Маша.
— А то куда же!
— Скажи Виктору, пусть разыщет.
— Само собой! Ну, бывай, сестренка, — неожиданно дрогнувшим голосом попрощался Маралов. — Держись. Изо всех сил держись! Мы еще увидимся… когда-нибудь.
Маралов поднялся. Одернул гимнастерку. Шагнул к выходу. Потом вдруг вернулся. Опустился на колено. Взял в руки маленькую шероховатую ладошку, неловко поцеловал ее и с неожиданной для себя нежностью прошептал:
— Береги себя.
XVIII
Во время штурма города капитана Громова слегка зацепило в левую руку. В горячке боя он боли не почувствовал. К вечеру, когда Орел был полностью очищен и разнесся слух, что ближе к ночи в Москве будет салют в честь освобождения Орла и Белгорода, все как один решили привести себя в порядок, побриться и достойно отметить первый в истории этой войны салют.
Седых мигом соорудил в небольшом овражке костер, приволок два ведра воды и подвесил над огнем.
— Баньку бы сейчас, да с веничком, — мечтательно вздохнул он.
— А к веничку — белые руки, — подхватил кто-то.
— Вот-вот! А к ним — длинные волосы да голубые глаза.
— У-у, кобели шелудивые, — укоризненно ворчал Седых. — Все-то у них бабы на уме. Забыли, как день провели, забыли, что все были кандидатами в покойники?
— Ничего, товарищ младший лейтенант, — рассудительно заметил один из разведчиков. — Работа у нас такая. Тут уж ничего не поделаешь, пока не заночуем в Берлине. Зато потом…
— Да кому вы такие нужны, — гнул свое Седых. — Посмотрели бы на свои рожи. А ну быстро мыться-бриться! — приказал он. — Через час построение. Краснеть за вас перед командиром не собираюсь.
Разведчики дружно потянулись к ведрам.
Капитан Громов был рядом. Он слышал эту шутливую перебранку, посмеивался вместе со всеми, а когда рывком через голову сорвал гимнастерку, левую руку пронзила острая боль. Кровь так и брызнула из подсохшей раны.
— Эге, да вас зацепило, — подбежал Седых. — Рукав-то к ране присох, а вы рванули. Надо бы поаккуратней.
— Да не заметил я, — сквозь зубы процедил Громов. — Бинт есть?
— Я сейчас, я сейчас, — засуетился Седых, разрывая зубами индивидуальный пакет.
Кровь остановили. Подошел подтянутый, причесанный, со свежим подворотничком лейтенант Ларин и, поглаживая щеголеватые усики, посоветовал:
— Рану надо бы обработать как следует, лучше всего в медсанбате.
— Я даже не знаю, где он.
— Километра два отсюда. Найдем.
— В таком виде я не пойду. Помогите побриться и хоть немного смыть грязь, а то Маша на глаза не пустит.
Громов не заметил, как опустил глаза Ларин, как неестественно засуетился Седых. Виктор рылся в вещмешке, пытаясь найти свежую гимнастерку. Старую он скомкал, хотел было выбросить, но потом решил, что ее можно починить, и стал перекладывать из карманов документы и всякую мелочь. Вдруг он наткнулся на скомканную бумажку. Развернул. Почерк незнакомый. Следы фиолетового карандаша местами расплылись, но читать можно.
«Ты только не тушуйся. Маша в моем танке. Рана пустяковая. Я выхожу из боя. Капитан Маралов».
— Откуда это? — неожиданно тонко крикнул он. — Откуда эта бумажка? Кто подсунул?
— Я, — подошел Ларин. — Только не подсунул, а передал. Еще утром.
— Утром?! А почему же… почему я не прочитал? — чувствуя, как стучит в висках, переспросил Громов.
— Это произошло за секунду до начала штурма. Вы просто не успели.
— Не успе-е-ел?! — сорвался на крик Громов. — Что значит не успел?!
Чувствуя, что никак не проглотить спазм, перехвативший горло, что вот-вот задохнется, Виктор рванул ворот гимнастерки и мучительно закашлялся. Придя в себя, вытер со лба холодную испарину и сипло спросил:
— Она что, погибла? А Маралов?
— С чего вы взяли? Написано же, что рана пустяковая, — ответил Ларин.
— Пустяковая?! Если пустяковая, почему он вышел из боя? Ты что мне лапшу на уши вешаешь?! Какой командир в разгар боя бросит батальон, чтобы вывезти санинструктора с пустяковой раной?! Все! Хватит морочить голову! Говори прямо, что тебе известно кроме того, что есть в записке.
— Н-ничего, — переминался с ноги на ногу Ларин. — Записку передал какой-то танкист. На случай, если потеряю, попросил запомнить текст наизусть.
— И все? — сузил глаза Громов.
— Все.
— Точно? Не врешь?!
— Я никогда не вру! — слегка повысил голос Ларин.
— Ладно. Понял. Где же ее искать? — взял себя в руки Громов. — Рекс! — крикнул он. — Ко мне!
Из темноты вынырнула остроухая тень. Рекс давно чувствовал, что с хозяином что-то неладно — к привычному запаху крови примешивался даже не запах, а какое-то необъяснимое ощущение тревоги, которую Рекс чувствовал безошибочно. Но если бы только это! В таких случаях Рекс знал, что ему делать: надо быть рядом с хозяином, ни в коем случае не выпускать его из поля зрения и по первой команде куда-то бежать, что-то делать, словом, действовать. А тут…
Сразу после штурма, когда все радовались, на Рекса ни с того ни с сего накатила такая тоска, что время от времени он подвывал и как-то по-щенячьи поскуливал. Да и ноги стали отказывать. И что уж совсем необъяснимо — Рекс вылезал на солнцепек, забирался в кучу пыли и валялся прямо на жаре. Громов все это видел. Он прекрасно знал: если собака лежит на солнцепеке, значит, больна. А ноги… Ноги у Рекса склеены из разбитых костей, суставы шиты-перешиты, а ревматизм собак донимает, как и людей.
Если бы кто-нибудь сказал Виктору, что на этот раз он не прав и Рекса мучает не физическая боль, а то, что люди называют болью душевной, он бы не поверил.
