Лариса Захарова - Прощание в Дюнкерке
Чемберлен держал текст договора в руках. Но когда вошли чехи, поспешно передал его Эштон-Гуэткину:
— Найдите несколько теплых слов…
Эштон-Гуэткин будто не расслышал премьера:
— Если вы не примете этого, — сказал без экивоков, — будете улаживать свои дела с Германией в одиночестве. Может быть, французы, — он покосился на Леже, — будут выражаться более любезным языком, но, уверяю вас, они разделяют нашу точку зрения. Они в свою очередь тоже отстраняются…
Секретарю французского МИД оставалось одно — молчать.
Чемберлен выразительно зевнул — всем своим видом он показывал, насколько утомлен длительной тяжелой процедурой.
Леже показалось, что в глазах Маетны стоят слезы.
Франсуа Понсе участливо сказал чешскому коллеге:
— Поверьте мне, все это не окончательно, это лишь момент истории, которая начинается и которая вскоре все поставит под вопрос!
— Я не считаю, что в том положении, в котором мы теперь находимся, — сказал Даладье, — мы смогли бы сделать что-то иное. Мы избежим войны. Вот и все.
— Мы больше не Франция Фоша и Клемансо, Марны и Вердена, — перебил его с горечью Франсуа Понсе и замолк, увидев, как распахнулись двери перед Гитлером и Муссолини. Они вернулись. Зачем? Чтобы посмотреть на растоптанного ненавистного соседа? Чтобы насладиться унижением тех, кого превратили в сообщников?
Маетны и Масаржик поспешили уйти.
Усталость Чемберлена мигом прошла. Он приблизился к Гитлеру:
— Ваше превосходительство, прежде чем покинуть Мюнхен, я хотел бы еще раз побеседовать с вами.
Гитлер милостиво улыбнулся:
— Я приму вас завтра, среди дня.
Даладье что-то недовольно проворчал.
Очевидно, его услышал Риббентроп, он стоял неподалеку и, придвинувшись, сказал французскому премьеру:
— Речь идет об англо-германском договоре. Но Германия согласна подписать и с Францией подобный договор о ненападении. Я могу лично приехать в Париж с этой целью. Надеюсь…
— Пока время для визита не слишком подходящее, — четко ответил Даладье.
— Время в наших руках, — улыбнулся Риббентроп, отходя.
«Теперь Даладье определенно подаст в отставку», — устало подумал Леже. Ему уже было безразлично все — лишь бы скорее уйти отсюда. Поздно. Очень поздно. Два часа ночи.
От «Фюрерхауза» машины с флажками Франции и Великобритании на капотах двинулись в половине третьего.
Гитлер смотрел вслед мигающим красноватым фарам, переступил с ноги на ногу и сказал Риббентропу:
— Ужасно, что с такими ничтожествами мне приходится иметь дело! Они испортили мне вступление в Прагу. А эта бумажка, где они расписались, клянусь честью, не будет иметь никакого значения. Не принимайте ее всерьез. Кейтель уже распорядился, граница вскрыта — нравится это кому-то или нет…
Даладье боялся возвращаться в Париж. Ему казалось, толпа, собравшаяся на аэродроме Бурже, освищет и разорвет его.
Чемберлен готовился к парадной встрече уже на борту самолета. Особенно грело его подписание англо-германского соглашения — подлинный венец выстраданного, вымученного, такого любимого «Плана Z». Есть пакт о ненападении! Теперь можно спокойно спать, не боясь ни досрочных выборов, ни войны. Все довольны, не так ли? Ведь он везет им мир.
Муссолини и Чиано приняли предложение Геринга вместе поохотиться на крупную дичь — здесь же, неподалеку, в Альпах.
XXVIII
Президент Бенеш дождался звонка Маетны только на рассвете. Долго тот собирался с мыслями, трудно было, видно. Однако к происшедшему следует отнестись философски, ибо разум никогда не смиряется с абсурдом. Посторонние люди решили судьбу чужого им народа. Решили, не считаясь с его волей. И хотя Бенеш был готов к худшему, готовил себя, соответственно настраиваясь, первым чувством, которое охватило его, едва он повесил трубку и связь с Мюнхеном оборвалась, было тяжкое, глубокое, смертельное раскаяние. Ведь это он сам, глава этого государства, лидер этого народа, с самого начала переложил ответственность на чужие плечи, более сильные, более выносливые, как казалось, как виделось. «Я знаю, вина лежит на мне, — не мог он себе не признаться в те первые минуты. — А если бы в роковую минуту я обратился к народу? Состоялось бы это совещание? Была бы встреча в Мюнхене?»
Навязчиво крутилась в мозгу фраза Маетны, напоследок он дословно передал угрозу англичан: «…будете улаживать свои дела в одиночестве…»
Да, это конец. Отставка. Вероятно, эмиграция…
В десять утра в Овальном зале соберутся члены правительства. Они поздно вечером уехали из Града, чтобы хотя бы этой ночью, когда уже не в их власти влиять на события, передохнуть от беспрерывных заседаний и совещаний, чтобы найти новые силы для новых решений и новых испытаний. И утром все сначала… Последнее слово в Мюнхене все же предоставили Чехословакии. Какой демократизм! Какая чуткость к нормам международного права! Хотя ясно: слова эти не больше чем слова — дипломатическая увертка Чемберлена, Даладье и Гитлера. Но ведь утопающий цепляется и за соломинку.
«Может быть, я совершил ошибку, посмотрев сквозь пальцы на истерику журналистов, — подумал Бенеш, — когда они пытались создать у народа впечатление, будто русские разделяют ответственность за принятие нами англо-французского ультиматума? Однако Александровский выразил протест, мы ответили в духе дружбы и союзничества, можно считать инцидент исчерпанным. Так что у меня есть все основания отмежеваться от газетных пересудов, а у Александровского нет причин не доверять мне. Таким образом, никто не упрекнет меня, если я еще раз попытаюсь обратиться к Москве. Хотя бы для того, чтобы продемонстрировать всей Европе: нет, Чехословакия не одинока. Пусть не думают, что так просто поставить нас на колени. В конце концов, окончательное решение остается за нами. Путь борьбы отнюдь не закрыт. Но что это будет за борьба? Мы будем иметь против себя не только Германию, но и Англию, и Францию. По крайней мере, в смысле их отношения к этой борьбе. К этой войне. Они немедленно изобразят Чехословакию виновницей несчастья. Сталин должен это понимать, как и я, с той же степенью ответственности. Окажется ли в этом случае по-прежнему крепка его решимость? И еще неизвестно, какую позицию займет наш собственный парламент, что скажут главы партий!»
Но Бенеш решил ни с кем не советоваться. Они помешают еще раз обсудить ситуацию с Москвой. Только нужно дождаться более подходящего для официальной беседы часа. И хотя Бенеш давно устал от консультаций, совещаний, бесед — пустого многословия, упустить последний шанс он не смел. В полном одиночестве, в тиши Президентского дворца он силился принять единственно верное решение.
Бенеш спросил себя — что он делает и ради кого, ради чего? Он сделал многое для Даладье, он во многом согласился с Чемберленом, в отношении Франции и Англии, можно сказать, исполнил союзнический долг. Что он сделал для чехов? Это покажет, вероятно, только будущее. Он вспомнил последние строки чапековской «Войны с саламандрами». Именно то место, где автор подводит итоги и прогнозирует будущее, спрашивая читателя: «Что же люди, что будет с ними?» И ответ: «Ах, люди… Ну, они начнут возвращаться с гор. Возникнет новый миф о всемирном потопе, который был послан Богом за грехи людей. Появятся легенды о затонувших странах, которые якобы были колыбелью человеческой культуры, будут, например, рассказывать предания о какой-то Англии или Франции, или Германии…
— А потом?
— Этого я уже не знаю…»
А Бенеш и не хотел знать. «Все происходящее — это как роды или похороны, нужно через это пройти, никуда не деться, беременность должна разрешиться, жизнь рано или поздно — оборваться, — отстранение философствовал он. — Что породил, кого похоронил Мюнхен? Бог весть… Все в руках господних, будет время, свершится суд, правые и виноватые будут названы. Главное — выстоять. Или, как повторял Шушниг, — сохранить герб, знамя и гимн».
Ровно в девять тридцать в кабинете советского посла в Чехословакии Александровского раздался телефонный звонок. Сергей Сергеевич сразу узнал голос президента. Впрочем, этого звонка он ждал. Ведь еще в два часа сорок пять минут Лондон передал, что соглашение достигнуто, мир теперь обеспечен. Не мог Бенеш пропустить это сообщение, а приняв его, не мог не искать возможности протестовать. Александровский знал, что Бенешу небезразличны чаяния народа.
— Я прошу вас, господин посол, обратиться к правительству вашей страны со следующим вопросом. Мы поставлены перед выбором: либо начать войну с Германией, лишившись поддержки Англии и Франции, либо… — Бенеш не смог найти более нейтрального слова и с усилием проговорил, — капитулировать перед агрессором. Я должен знать отношение СССР к этим возможностям, то есть к дальнейшей борьбе или поражению, и знать это как можно скорее.
