Вук Драшкович - Ночь генерала
– Они относятся ко мне совсем прилично, – ответил он жене, стараясь при этом не смотреть ей в глаза. – Просто я споткнулся и упал. Голова закружилась, – опять перед его глазами возник генерал Иванов. – Они мучили тебя в лагере? – он приблизил к ней свое лицо.
– Нет. Угрожали, несколько раз выводили на расстрел, но не били. Боялись твоей мести, – она поцеловала его в щеку, как будто он был ее отцом.
– А эти бандиты? – шепнул он, давая понять, что ей тоже следует отвечать шепотом.
– Они меня не трогают.
– Разве они не мучили тебя в марте, когда схватили меня?
– Меня они не арестовывали, – удивилась Елица.
– Видишь, а мне сказали, что ты арестована и что они тебя убьют, если я не соглашусь на публичный судебный процесс.
– Мне надо сказать тебе так много… Негодяи, что я успею за пятнадцать минут? Но ничего, их власть ненадолго. Ненадолго, Бог не допустит, – сказала она с вызовом, но ее ярость тут же стихла. – Что с Войиславом? Разное говорят… кто будто слышал, что он от тебя отступился, кто – наоборот, одни считают, что жив, другие – нет… Прошу тебя, скажи мне правду.
«Папа, смотри, – он показал ему свой школьный дневник. – Ты обещал мне, что поедем на море». Он посадил сына себе на колени, а из кухни раздается голос Елицы: «Если я расскажу твою тайну, не будет никакого моря». «Мама, не рассказывай, пожалуйста, прошу тебя», – мальчик бросился на кухню. «Ты же обещала, что ничего ему не расскажешь, пока мы не вернемся с моря». Он подозвал ребенка к себе и протянул ему руку: «Сначала расскажи тайну, а потом поедешь на море». «Даешь слово?» – сын заглянул ему в лицо. – «Даю». – «Я подрался с Николой». «Хорошо, только больше так не делай», – и он поцеловал сына в нос. «Он разбил Николе голову камнем, пришлось врача вызывать», – покачала головой Елица. «Что-нибудь серьезное?» – озабоченно спросил он жену. – «К счастью, нет». Войя кусает пальцы и обеспокоенно ждет, что скажет отец. «Я дал тебе слово и не могу от него отступить, – он опустил руку на его голову. – А сейчас собирайся, пойдем навестить твоего товарища и извиниться перед ним». «Но, папа, он же первый ко мне полез», – насупился Войя. – «Это не важно. В любом случае ты не должен был так поступать».
– Наш Войя погиб, – вздохнул он глубоко и с чувством вины посмотрел на жену. – Его убили на Зеленгоре. Он умер у меня на руках, я его и похоронил. – Он отвернулся.
– Войя, мальчик мой! – простонала она и заплакала, но тихо, как плачут по давно умершим. – Я знала… просто на что-то надеялась… Войя, бедный мой, бедный!
– У тебя нет листка бумаги?
– Вот, только это, – она протянула ему бумажную салфетку.
– Здесь, в десяти шагах вверх от источника, – шепотом объяснял он ей план местности, где похоронен их сын, делая пометки на салфетке. – Под большим буком, там будет вкопанный в землю камень, а на дереве ножом вырезаны две буквы: «В» и «М». Креста нет, я побоялся, что могилу под таким знаком эти скоты обязательно раскопают. Прошу тебя, спрячь салфетку куда-нибудь понадежней, прямо сейчас, чтобы они не нашли. Потом найдешь топографа, который все это расшифрует, и перенесешь его кости, – тут он замолчал, пораженный мыслью, что даже если Елица и найдет могилу сына, они все равно не позволят похоронить его как полагается.
– Я все сделаю как положено, – она поцеловала салфетку. – Знаешь… как это лучше сказать… они, двое… – она замолчала, глядя перед собой.
– Я все знаю.
– Но наша семья не уничтожена. Я бы тоже хотела… ах, сама не знаю, что говорю.
– Как они? Где сейчас?
– Может быть, нехорошо и несправедливо сейчас говорить об этом, но ты… Ведь я тебя еще тогда предупреждала.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, то, что Бранко надо было отдать в богословскую школу. Он ведь и сам хотел, а ты убедил его поступить в гимназию. А молодые все такие горячие… запретный плод сладок… ведь я это предчувствовала. Если бы он стал священником, все эти идеи не значили бы для него так много и… прости, я понимаю, как тебе тяжело. Что теперь говорить об этом.
– Было бы то же самое, даже если бы он поступил на богословие.
– Знаешь, они хотели… то, что написано в «Политике», неправда. Они от тебя никогда не отрекались, ни публично, ни в душе. Они хотели…
– Шепни, – сказал он ей на ухо.
– Все равно, пусть слышат. И она, и он хотели с тобой увидеться. Но я им запретила писать просьбу о свидании с отцом.
«Сосулька! Да от кого это ты слышал, что при ангине больных лечат сосульками?» – возмущалась Елица, ставя девочке компресс с уксусом и спиртом. «Это американский метод, – оправдывался он. – Они снимают температуру с помощью льда». – «Ты всегда считаешь, что знаешь все лучше других. Пошли за врачом». «Сейчас, – улыбнулся он ей. – Вот поэт Иова Змай был врачом, и он снимал жар другому поэту, Джуре Якшичу, с помощью льда из кафе «Манеж». Так же поступил и твой папа, – он пощупал лоб Горданы: – только вместо льда взял сосульку с крыши».
– Я слышал, Бранко в армии? А Гордана будет поступать на медицинский?
– Он уже давно не в армии. Сейчас работает в Нише, в каком-то комитете по статистике. Гоца сдает выпускные экзамены за гимназию, осенью собирается поступать на медицинский, – вдруг она бросила на мужа молящий взгляд. – Прости их! Прошу тебя!
– Не понимаю… что… – нерешительно начал он. – Что я должен им простить?
– То, что они… что они не были вместе с тобой. И теперь эти гады пользуются ими в своих интересах… но они были детьми и не понимали… им тоже нелегко… не знаю, просто не знаю, что сказать. Теперь я остаюсь с ними, а ты… я бы ни дня не хотела жить после тебя, если бы не они, – она захлебнулась в рыданиях.
– Не плачь, – он взял ее рукой за подбородок и приподнял опущенную голову. – Победителей нет, когда линия фронта проходит через души людей. Есть только побежденные. Но я хорошо знаю, что развело меня и моих детей в разные стороны. Наивность и романтика молодости. Я ведь тоже когда-то этим грешил. Горький, Маяковский, Николай Островский. Даже Лев Толстой пустился на поиски справедливости на земле, правда, уже в конце жизни. Мои дети были загипнотизированы поэзией и романами, а никак не… – Он понял, что если будет говорить громко, то может им навредить и шепотом продолжал: – Они пошли не за Сталиным и не за Тито. Может, в этом нужно видеть перст Божий. Если бы и они были вместе со мной и Войей, то кончили бы тоже так же, как и мы, – он отстранился от нее. – А теперь прошу тебя простить мне все.
– Дража, что с тобой, что ты говоришь?! – вскрикнула она. – Что мне тебе прощать? Если когда что и было, забудь все эти глупости, – она подумала, что он имеет в виду ту ночь, когда она заподозрила его в связи с госпожой Наталией, после чего он ушел из дома.
– Прости мне, что я на суде нес такую чушь.
– Господь с тобой, – сказала она с горячностью, будто защищая его. – Все знают, что они тебя чем-то травили и одурманивали, но все-таки тебе удалось опровергнуть все их вымыслы и клевету. Я горжусь тобой, горжусь всем, в том числе и тем, как ты вел себя на суде, – она прижала руки к груди.
– У меня только позавчера немного прояснилось в голове, как раз в тот день, когда они дали мне последнее слово. А до этого, поверь, я часто ничего не понимал, даже того, что меня судят. Боюсь, не сказал ли я чего-нибудь несправедливого о тех людях, которые боролись вместе со мной, чего-нибудь недостойного их.
– Хватит об этом, хватит, – она прикрыла ладонью его рот, тем же самым движением, как делала это раньше, но, правда, при других обстоятельствах. У нее была привычка, лежа рядом с ним – и он вспомнил об этом с поразительной ясностью, – шептать ему на ухо все, что придет в голову. Это всегда волновало его, и ему хотелось ответить ей тем же. Однако она всегда останавливала его ласковым и строгим движением, кладя на его губы свою ладонь. Должно быть, и она тоже вспомнила в этот момент прошлое и, опустив голову, замолчала.
– Что делается на свободе? – шепотом спросил он.
– Горе и нищета, – очнулась из задумчивости Елица и продолжала еле слышно: – Всех перебили и пересажали. Дуда Барьяктарович перед смертью отхаркивал куски собственных легких!
– Дуда из Панчева? – вздрогнул он.
– Да, тот самый красавец. И с ним тысячи и тысячи других. Мне сообщили через надежного человека, что многие наши внедрились в их армию и ждали… но, знаешь, я этому не очень верю.
– Чего они ждали? – заволновался он.
– Ждали команды. От тебя или от короля. А сейчас их разоблачают и ликвидируют. Умирают они в страшных муках, особенно сейчас, после покушения на твоего палача… этого гада, Пенезича.
– Мои люди организовали покушение на него?! Когда? Где? – Она заметила улыбку на его лице.
– Две недели назад, когда он поехал в Чачак или, может, в Кралево, точно не знаю… Один его охранник ранен, другой погиб… А его пуля даже не задела.
